— В Туве тоже ругаются матом, — признался депутат. — Мне было одиннадцать лет, когда в мою родную деревню приехали русские монтеры чинить электричество. Через некоторое время на уроке русского языка меня учительница спрашивает: «Ты домашнее задание сделал?» Я ответил: «Ни хуя». Она промолчала, а после уроков подошла ко мне, взяла под руку: «Больше не повторяй этого, это нехорошие слова». И мне стало стыдно.
Ему, видимо, стыдно до сих пор. Бичелдей показал на своем примере механизм общероссийского знакомства с матом в детстве. Это явление описал мне и лидер «Ленинграда» Сергей Шнуров, когда мы пили виски в клубе «Китайский летчик». В песнях «Ленинграда» мат существует, по его словам, как «музыкальный экспрессионизм, когда все краски утрированы, как художественное хулиганство».
— Я помню свою первую встречу с матом, — сказал Сергей. — Это было в первом классе. Десятиклассники играли в футбол, и один из них, который играл лучше всех, постоянно говорил «еб». Я не понимал, что это значит, но чувствовал, что за этим словом — сила. Я пришел домой и спросил у папы: что это? Папа растерялся, не мог ответить… Без мата в русской школе невозможно, это называется «выебываться». К тому же, я играл на скрипке, а если мальчик идет со скрипкой и не ругается матом — он не вписывается в местный пейзаж.
Итак, мат — сильные слова. Они пугают учительниц и пап. Больше того, мат сильнее учительниц и пап. В этом смысле мат близок водке (см. выше): он нам неподвластен. Мат до сих пор не объезжен. Светская публика XIX века шарахалась даже от тени мата. Гоголь был вынужден выбросить из «Мертвых душ» презрительное восклицание «Ноздря!»: фонетически оно отдаленно напоминает «пизду».
Отношение к телу и сексу в русской официальной культуре существенно отличалось от европейского — мат стал бунтом против культурного изгнания и уничтожения тела. За исключением краткого периода реабилитации тела в искусстве Серебряного века, который закончился новым, сталинским, запретом на тело в 1930-е годы, секс был грязным делом. Это привело к развитию параллельной подпольной культуры. Две культуры находились в непримиримом противоречии. Освобождение тела началось буквально на моих глазах, в моем поколении. Сила запрета порождала искушение всмотреться в тело. Шизофреническое состояние русской культурной жизни привело к отсутствию устойчивых ценностей. Мат стал матрицей российского подсознания.
Слова для описания гениталий и физической любви взяты напрокат либо из суперотчужденной для русского уха медицинской латыни («вагина» и «пенис» похожи на стерилизованные резиновые приспособления для «коитуса»), либо из мещанских эвфемизмов («краник» и т. п.), которые звучат нестерпимо пошло. Единственное исключение — детское слово «писька», которое неожиданно получило яркий эротический оттенок («Какая у тебя красивая писька!»). Если в английском языке fuck — всего лишь грубая форма определения сексуального действия, то в русском — само действие так же непристойно, как и слово. Слово устремляется за действием в своей неприличности и, догоняя, отождествляется с ним.
Профессор Баранов, специалист по мату, рассказал мне, что, отправившись с иностранными коллегами в Суздаль, он был поражен тем, как общаются между собой провинциальные подростки.
«Если для интеллигентской речи мат — это фигура, а все остальное — фон, то тут совершенно наоборот».
Мы дотронулись до психологической функции мата. Если русский человек ударит себе молотком по пальцам, он выругается — ему станет легче. Мат — способ выбросить из себя агрессию.
«Тинейджеры, — продолжал Баранов, — употребляют мат как фон, потому что это — отражение их бытия, отражение того, как им плохо, в качестве психологической разрядки. Они вынуждены использовать эти слова все чаще и чаще, чтобы достигнуть желанного эффекта, по аналогии с наркотиком».
Бля-бля-бля, еб-еб-еб, — несется по России как сигналы национального бедствия. Мат похож на стон раненого существа, которое не только молит о спасении, но и тоскует по мести. Мат — военный клич, язык войны, выродившийся в междометия. Но, как сказала моя домработница Валя, ходящая по воскресеньям в церковь, узнав, что я пишу о мате: «Мат мату — рознь».
В романе Лема «Солярис» есть образ планеты-мозга, порождающей галлюцинации. Думая о мате, я вспоминаю магнетизм Соляриса. Матерные слова обладают уникальными возможностями, вырываясь из эротического контекста, но сохраняя сексуальную подоснову, выражать восхищение и презрение, наивысшее блаженство и полную катастрофу. При этом существует перекрестный эффект. Так, нейтральный глагол «упасть» отражен сразу в трех матерных выражениях: ебнуться, пиздануться и хуякнуться. Русское ухо тонко уловит различие между этими способами «упасть». Мат не склонен к рыцарскому почитанию женщины. Примкнувшее к мату позже других слово «блядь», даже превратившись в восклицание и междометие, — напоминание о порочности женщины, объекта отторжения и желания одновременно.