Ёсида сидел за низеньким столиком, держа на расстоянии вытянутой руки кисточку, терпеливо ожидая, пока не успокоится биение его сердца. Хярконнен был хорошо знаком с японской культурой и искусством и завороженно наблюдал.
Ёсида занимался каллиграфией ежедневно. Сегодня он рисовал достаточно простые иероглифы «хи-рагана» — для просветления разума.
Хярконнен хорошо понимал по-японски, но не говорил. По мнению Хярконнена, иностранцы, пытающиеся говорить по-японски, в конце концов начинают строить ладные и гладкие вежливые фразы, не имеющие никакого отношения к истинным чувствам, спрятанным за этими словами. Ему странно было, что японцы не ладят с бурами, — ведь и та и другая нация были продуктами весьма замкнутых обществ. Он бесшумно отошел от дверей, пока Ёсида его не заметил.
Взрыв эмоций Консервного Оскала в присутствии Верещагина был совершенно нехарактерен для японца вообще. По мнению Хярконнена, эта его взрывная реакция на тщательно взвешенную грубость Матти Харьяло послужила неким очищением и должна была со временем помочь ему восстановить душевное равновесие.
Если же этого не произойдет — что ж, тогда война.
Ёсида продолжал грациозно и красиво делать выпады кистью. Потом с облегчением выдохнул и поглядел на результат.
Левый иероглиф «ро» был начертан не вполне уверенно. Он был даже немного кривоват. Ёсида взял листок, одним движением разорвал его на две равные части, и половинки отправились в стопку творческих неудач. Еще один листок испорчен. Он был очень огорчен этим.
Художник вымыл и убрал кисточки. Глаза Тихару Ёсиды потухли, он вновь задумался о заботах, которыми обременяет его мир.
Кольдеве огляделся, ожидая и не ожидая увидеть малышку Брувер.
— Каша, ты не видела Рауля и Берегового? Брувер вновь вернулась к прежнему распорядку и приходила в столовую всякий раз в разное время, а после пряталась в конторе Симадзу, словно мышка в норке.
— Нет, — мрачно ответила Каша. — Не знаешь, что творится с этими двумя?
Кольдеве покачал головой. Если Каша чего-то не знала — значит, безопасность на высоте.
— А ничего не известно об этом сукином сыне? — спросил он.
Каша встряхнула прической.
— Он был в порту, когда тот накрылся.
Кольдеве недовольно заворчал. Нелегко будет найти кого-нибудь, столь же последовательно бесчестного, как Григоренко.
— Через час придут ребята с патрульной службы. Они будут зверски голодны.
— Накормим.
— Ты видела Брувер?
Каша утвердительно наклонила голову.
Насколько Кольдеве было известно, Брувер не разговаривала с Санмартином вот уже несколько дней — с тех самых пор, как жители Йоханнесбурга собирали по улицам тела своих сыновей и любимых, а порой и жен и дочерей. Некоторые плевали в нее, а кто-то даже кинул камнем, который угодил ей в руку.
Две сильных и молчаливых личности, язвительно подумал Кольдеве. Санмартин успел позабыть то немногое, что делало его человеком, а Брувер и забывать было нечего. Он принял чашку чаю из рук Каши. Тепло постепенно разливалось по телу, но он так и не смог согреться. Когда он вошел в здание, ночная усталость и предутренняя прохлада окутали его тело словно ледяным саваном. Он прислонился к косяку двери.
— Привет, Ханс. Ну как, удачно? — спросил Санмартин. Он подошел к стене и уперся в нее ладонями — так высоко, как только мог.
— У меня двенадцать команд на двадцать четыре фермы и деревни. Может быть, завтра мы очистим все двадцать четыре.
— Нет. Отзови их. Им нужен отдых, — кратко приказал Санмартин, переходя к противоположной стене.
Кольдеве не спрашивал и не возражал. Санмартин взглянул на него.
— Ты и сам передохни. Выглядишь так, будто всю ночь провел на ногах.
— Так оно и было. Ладно, сейчас посплю. Ну а ты?
Санмартин не ответил. На низеньком столике стояла шахматная доска. Белые явно разыгрывали один из вариантов атаки Макса Ланге: старинный, рискованный и один из самых сложных шахматных дебютов. Кольдеве подержал в руке «съеденного» коня, поставил рядом с доской, а потом опустился на свою подвесную койку.
— Так вот вы где, — раздался женский голос. Кольдеве сделал слабую попытку открыть глаза.
— Выражаю вам свое соболезнование по поводу гибели вашего сводного брата.
Но она будто и не слышала.
— Я попросила Кашу проводить меня сюда, — сказала она.
Непонятно было, к кому из присутствующих она обращалась. Брувер робко присела на единственный в комнате стул. Она молчала. Санмартин продолжал внимательно изучать трещину на стене.