Это тоже было сделано по принуждению.
— Теперь, как я уже говорил, я остался последним представителем власти. Посему на меня и возлагается тяжкая обязанность. Я должен поведать вам одну историю. Это история позора, позора, касающегося каждого из нас.
Почти все колонисты сидели по домам. Газеты перестали печататься. Электричество включали, только чтобы было на чем готовить. Жители слышали только новости, которые стряпали для них оставшиеся в живых цензоры Шу, и эти новости дополнялись слухами и дикими россказнями, переходившими от человека к человеку. Из Комплекса ничего не поступало, люди ограничивались приобретениями из старых скудеющих запасов, за деньги, к которым больше не питали доверия; самые разумные поняли, что они потеряли, когда вместе с портом были разрушены склады, заполненные товарами с Земли.
Когда же прекратилось всякое движение грузового транспорта и ко всем бедам добавилась изоляция, слухи поползли один ужаснее другого.
Поэтому, когда дали электричество, все поспешили включить телевизоры. И увидели и услышали Альберта Бейерса.
Бейерс старался придерживаться грубой откровенности, действенность подобного стиля проверена временем и оправдывает себя. Бейерс говорил. Время от времени он делал паузу, чтобы прочесть по бумаге имена — убитых, раненых и взятых в плен. От паузы до паузы он зачитывал по полсотни имен, африканеров и имперцев.
Он пытался растолковать своему народу три вещи.
Он рассказал им об Ордене. Орден превратился в паразита, в раковый нарост на теле африканерского народа. Он рассказал им о том, как Орден заключил дьявольский союз с «ЮСС», чтобы развязать войну с имперцами, как Орден нанес удар по Ридингу и кос-мопорту во имя прошлого, которое давно умерло.
Он рассказал им о цене. Цена измерялась развернувшимися сражениями, потому что если смерть нескольких соотечественников взывает к отмщению, то гибель тысяч заставляет людей заглянуть в свои сердца; он рассказал им и об инфекции, лихорадке пситтакоза, распространенной среди измученных в боях и обманутых буров в порядке возмездия.
Наконец, он разъяснил им предложения, которые сделал подполковнику Верещагину. В своих контрпредложениях Верещагин прибегал больше к кнуту, чем к прянику, и Бейерс не пытался смазать этого факта. Он говорил об амнистии, автономии в местных делах, восстановлении. Он подчеркнул, что хочет иметь мир, ради которого никому не нужно будет больше умирать.
И делал паузу, чтобы зачитать новую порцию из списка. Даже те африканеры, которые оскорбляли его, следя за выступлением, прислушивались к списку погибших, раненых, пленных.
Он собирался говорить до тех пор, пока не опустится ночь или пока он не упадет. Он предлагал людям надежду.
— Значит, там, говоришь? — переспросил Санмартин у пленного.
Как и большинство других, этот был захвачен ночью. И вроде бы был из сговорчивых. Санмартин выбрал одного из солдат, который не изображал занятость, и приказал:
— Эй, ты, ну-ка пригляди за ним!
Молодой солдат уперся дулом автомата в спину бура так, что оно спряталось в складках одежды.
— Пожалуйста, не двигайся. Иначе мне придется отчитываться за расход лишнего патрона.
Санмартин сложил ладони рупором и выкрикнул в направлении входа в арсенал:
— Рауль Санмартин, капитан, первый батальон, тридцать пятый имперский пехотный стрелковый полк. Прошу вас сдаться.
— Очень жаль, но ничего не выйдет, — было ему ответом.
— Если вы не сделаете этого, мы собираемся выбить вас оттуда. Самоубийство бессмысленно. И бесполезно.
— Не так уж и бесполезно. Моя последняя задача — чтобы боеприпасы здесь не попали в ваши руки. Это мои боеприпасы, видите ли. — Человек говорил приятным, хорошо поставленным голосом. — Меня зовут Клаассен. Вы могли бы меня узнать по известному вам обращению.
Санмартин ввел имя в свой компьютер.
— Не глупите, Христос. Вы же не такой безголовый, как эти, которые с Шееперсом. Мы сегодня вечером заканчиваем зачистку. Все кончено, и нам нужны люди, которые смогут подбирать камни, — предпринял он еще одну попытку.
— У меня есть своя вера. Я сделал выбор, это вопрос моей чести, хеэр Санмартин. Я как-то слышал одну поговорку, вы, может, поймете ее: вино горькое, но это наше вино, — ответил Клаассен и подчеркнул свою речь короткой очередью, повернулся к Оливье, чтобы узнать его позицию. Тот весь дрожал от страха. — Хочешь уйти? Что ж, хватит и одного. Иди, я уверен, они не причинят тебе вреда, — спокойно промолвил Клаассен.