Он подошел к обогревателю и повернул регулятор до отказа. Из нагревателя стало дуть сильно и горячо. Некрасов прилег на постель, подумал, забрался под одеяло, косясь на Амалию. Если раньше вид Амалии волновал его — очень похоже на сестру — то сейчас никаких чувств, кроме жалости, фокусница в нем не вызвала. Выключить свет? Нет. Если будут ломиться — лучше при свете. Хотя, наверное, свет видно — откуда-нибудь, и по свету они определят, что здесь кто-то есть. Но об этом они и так знают — Амалию они видели. А кстати — наказанный за попустительство и соучастие Пушкин — добрался до гостиницы, или напоролся по дороге на что-нибудь, ударился головой в стену, и утонул? Как он перепугался давеча — но не полез оправдываться, не кричал, не доказывал свою непричастность. Это он молодец.
Амалия вдруг вытянулась, зашлась кашлем, перевернулась на другой бок, пошарила рукой, наткнулась на Некрасова и, возможно инстинктивно, передвинулась всем телом к нему. Подождала, потом еще передвинулась, обхватила рукой ему грудь, и прижалась. Некрасов постарался не двинуться с места, не дернуться — несмотря на холод прижавшегося к нему тела. Сейчас она согреется, подумал он, и можно будет поспать. И неожиданно уснул.
Ему приснилось, что он полулежит на постели в каюте какого-то странного большого судна, похоже — из дерева. Судно слегка покачивается, за иллюминатором — дождь и ветер, возможно океанские. Поскрипывают борта судна. Сестра Амалии входит в каюту в наряде начала девятнадцатого века. И в руке у нее — нет, не роза — несколько гвоздик. Она садиться рядом с ним на постель и некоторое время водит гвоздиками ему по груди. Потом отбрасывает гвоздики и ложиться рядом, не раздеваясь. Некрасов чувствует возбуждение и начинает лихорадочно развязывать тесемки и шнурки у нее на юбке, но тесемок и шнурков много, и они все запутались. Сестра Амалии благосклонно позволяет ему делать все, что он пожелает. Он не может справиться с тесемками. Напряженный член трется о грубый толстый шелк юбок.
Некрасов открыл глаза и повернул голову влево. Амалия смотрела на него — на расстоянии нескольких сантиметров глаза ее показались ему огромными. Он положил руку на ее все еще влажные волосы — и она поцеловала его в губы.
Ни лифчика, ни трусов на ней уже не было. Тело ее горело — возможно, от возбуждения, но не исключено, что от надвигающейся простудной болезни тоже. Губы у нее оказались сухие, горячие, и потрескавшиеся. Некрасов перевернулся полностью на бок и обхватил фокусницу рукой, прижал к себе. Ему стало невыносимо ее жалко, и от этого возбуждение перешло все разумные границы. Он перекатился на нее, лег сверху, и, запустив пальцы во влажные черные волосы, стал целовать — губы, щеки, подбородок, нос, лоб, уши, шею. Амалия издала тихий стон, закусила потрескавшуюся нижнюю губу, провела ступнями по его голеням, плашмя — и в этот момент он в нее вошел, легко, до упора, и увидел, как вздыбилась у нее грудь, как задрожал и впал гладкий живот, как дернулись скульптурные матовые плечи. Она чуть прогнулась, и, запустив под нее левую руку, он провел ладонью по узкой талии. Из горла Амалии вылетел короткий, мощный крик на высокой ноте, а затем она сказала, чуть запнувшись:
— Я… люблю вас.
С легким, ранее за нею незамеченным, армянским акцентом.
Он и раньше об этом знал.
Лаская кажущееся теперь хрупким тело женщины, Некрасов почувствовал, как шквал небывалой, никогда раньше не испытываемой им, нежности, проходит по телу. Амалия снова вскрикнула. И еще раз. У Некрасова помутилось в мозгу, разум выключился, и тем чувством, которое глубже и больше разума, он вдруг осознал, что у них будет ребенок. Возможно, Амалия тоже это поняла — содрогаясь в оргазме, она крепко обхватила его руками и бедрами, словно помогая ему излиться в нее целиком, без остатка.
Драматизм трех дней и ночей прошел мимо сознания Кудрявцева — историк провалялся в своем номере все это время. Поднялась температура, он бредил, даже кричал, а затем ослаб и уснул. Проснувшись, он добрался до ванной и выпил воды. Вернулся, снова лег, и проспал больше суток. Снилось ему что-то совершенно не историческое — какой-то дешевый сюрреализм с претензиями на артистичность, какие-то полуголые дамы, щебечущие по-итальянски. Возможно, на сновидения влиял вирус. Когда вирус отступил, Кудрявцев вылез из постели, включил свет, принял душ, почистил зубы. Очень хотелось есть. Телевизор Кудрявцев включить побоялся. За окном завывал ветер, ливень попеременно громыхал и выстукивал дробно. Кудрявцев включил обогреватель на всю катушку.
В портативном баре нашлось несколько пакетов с чипсами и орехами, и он тут же их разодрал и съел все содержимое. Удивительно было — вроде бы, после болезни, когда саднит суставы и кожу, полагается чувствовать себя слабым. Кудрявцев не чувствовал. Прокашлявшись, он сказал:
— Здравствуйте!
Получилось ровно и звучно — а не слабо и сипло, как он думал. В порыве исследовательского энтузиазма, он запел из «Принцессы Цирка»:
— Хорошо мне в маске… холодно зимой!..
Почему холодно зимой, при чем тут зима? Там какие-то другие слова. Кудрявцев попытался их вспомнить, и не вспомнил. И снова запел:
— Хорошо мне в маске, холодно зимой. Люди любят сказки, деньги и разбой…
Он засмеялся. Повел плечами. Потянулся. Жрать охота!
Раздался стук в дверь.
— Да? — хотел было сказать Кудрявцев, вдруг осипнув. Он откашлялся. — Да?
— Вячеслав Павлович, это Вадим. Откройте, пожалуйста.
Вежливый. Кудрявцев подумал — пришли меня упрашивать опять? Что ж. Черт с ними. Прочту им лекцию, передадут ее во все концы. Надев купальный халат, он прошел к двери и отпер ее.
— Добрый вечер, — сказал Вадим. — Вы, наверное, проголодались… что-то вас не видно, не слышно…
В руке у Вадима был пакет.
— Позволите? Совсем вас забросили.
В пакете оказались — бутерброды с ветчиной, свежие огурцы, бутылка с клюквенным соком.
Кудрявцев жадно ел, а Вадим, присев на кресло, говорил:
— Одежду вашу надо бы отдать персоналу, пусть постирают, погладят… Спуститесь в бар, выпьете кофе…
Кудрявцев что-то промычал в ответ, нечленораздельное. Вадим поднялся и включил телевизор. Странно — Москва. Возможно, Кудрявцев за все это время вообще не смотрел телевизор. Очень странно. Что же он делал все это время в номере, почему не выходил? Номер следует проветрить. Вадим еще раз проанализировал состав воздуха и почти все понял.
— Вы действительно были больны давеча?
Кудрявцев кивнул. Вадим улыбнулся невесело.
— Вот оно что… Вы не знаете, что произошло за последние три дня?
Кудрявцев помотал головой.
— Совсем?
— Совсем не знаю.
— Возможно, вы правы. Ничего особенного не произошло. Никаких событий, которые можно было бы назвать историческими.
Некоторое время они молча смотрели то, что предлагала зрителю Москва. Неприятно высокий женский голос вещал за кадром:
«Компания запускает между Москвой и Санкт-Петербургом второй поезд, состоящий только из вагонов купе и СВ-класса — он получил название „Суперконцерн“. Пресс-служба сообщает, что состав поезда будет сформирован из вагонов купе и СВ-класса и предназначен специально для пассажиров, имеющих средний уровень доходов. Каждый вагон состава оборудован душевыми кабинами, биотуалетами, во всех купе установлены розетки для зарядки мобильных телефонов и ноутбуков, аудио- и видеосистем. Несколько купе „Суперконцерна“ предназначены для людей с ограниченными возможностями в передвижении и оборудованы всем необходимым для их комфорта. Также несколько вагонов в составе поезда будут предназначены для перевозки автомобилей и багажа. Курсировать „Суперконцерн“ будет ежедневно, отправляясь из Санкт-Петербурга в Москву в ноль часов двадцать минут с промежуточной остановкой в Твери в шесть тридцать шесть и прибывать в Москву в девять ноль семь на следующее утро. Из Москвы поезд будет отправляться в Санкт-Петербург в ноль сорок пять, останавливаясь в Твери в два сорок шесть и прибывая в Санкт-Петербург в восемь пятьдесят четыре».