Вадим протянул ему пачку, щелкнул армейским зиппо, дал прикурить.
— Меня не будут больше заставлять произносить речи? — напрямик спросил Кудрявцев, затягиваясь осторожно.
Помолчав, Вадим сказал:
— А сколько еще таких кретинов, помимо меня… по всей области… Два года бредят вашими россказнями, Вячеслав Павлович. Мол, мы не рабы, а русские — рабы, мы лучше, мы избранные, мы астрене. Это ведь на всю жизнь, такое из головы не выбьешь. Вы не чувствуете себя за все это ответственным?
— Ответственным? Не очень. Вообще не вижу, что в этом такого вредного. Ну, думают они, что они не рабы. И думают, что москвичи рабы. Вообще на Руси это больной вопрос, по поводу рабства, и совершенно безосновательно. В мире все всех когда-то завоевывали, и никто, кроме нас, не делает из этого национальную трагедию. Сегодняшние французы считают себя потомками галлов. Галлов завоевывал Рим, и делал их рабами. Потом тем же самым занимались франки. Потом, временами, норманны. И ничего, сидят себе в кафе, созерцают. А нам обязательно нужно происходить от неграмотных завоевателей и извергов, а не от рабов, иначе нам жизнь не мила. Как мусульмане какие-то.
Стоя в вестибюле у выхода, Олег прикидывал варианты дальнейшего развития событий. Демичев, подойдя сзади, тронул его за плечо. Олег резко обернулся.
— А, это вы.
— Размышляешь, Олег?
— Да.
— Не волнуйся. Варианты отступления хорошо продуманы.
— Да.
— Счета в сохранности.
— Да, это верно.
— На Люську не очень сердись, она, в общем, не виновата.
Олег промолчал.
— Много народу в баре? — спросил Демичев.
— Не знаю, не проверял. Затаились, шепчутся. А может по номерам отсиживаются.
— Нет, в такой ситуации все собираются вместе.
— Вы правы.
— А я и не знал, что в Белых Холмах такие наводнения бывают. Руководил областью — и не знал. А может, это первое такое наводнение в истории? Все-таки — глобальное потепление, метеорологи предсказывали, что количество стихийных бедствий должно увеличиться во много раз.
Олег снова промолчал.
— Вертолет поднять в такую погоду — и думать нечего, — продолжал Демичев. — Нужно переждать все это. Скоро кончится, наверное. А, блядь, чтоб тебя!
По вестибюлю вприпрыжку пробежали две крысы, одна за другой.
— Гадость какая, а?
Вертящаяся дверь дернулась, скрипнула, и начала поворачиваться. В вестибюль вдвинулся, хлюпая ботинками, трудноузнаваемый Пушкин. С него потекло на ковер. Он посмотрел, улыбаясь презрительно, на Демичева и Олега. Синяк, закрывший половину лица, ярко контрастировал с остальной, очень бледной от влаги и холода, кожей.
— Вышел из пучины, — сообщил он. — Нечто среднее между Посейдоном и Моисеем. Впрочем, нет — больше подходит сравнение с Афродитой, родившейся из пены морской. Очень впечатляющая погода нынче на дворе.
— Лев, вы… — начал было Демичев.
— Ах, нет, оставьте меня! — визгливо сказал Пушкин. — Я наказан. Я пойду к себе в номер и встану там в угол. Меня будут приводить в пример подрастающему поколению. Как это у Островского? «Когда мы стояли в Бессарабии, у нас в полку был случай с одним евреем…»
— Мы думали, вы останетесь в студии на ночь, — сказал извиняющимся тоном Демичев. — Некрасов, например, остался.
— Это он вам так сказал? — спросил Пушкин, указывая пальцем на Олега. — Ха!
Он пошел к лифтам, хлюпая ботинками и постанывая.
— Это детство, Олег, — сказал Демичев. — Взрослые люди кругом. Ведешь себя, как чикагский мафиозо времен Сухого Закона в Америке. Ал Капоне.
Олег снова промолчал.
* * * Стихия продолжала бушевать.
Аделина смотрела с усмешкой, как со знанием дела Эдуард и Милн проверяют пистолеты, суют в карманы курток запасные обоймы. Мужчины и оружие. Мальчики собрались на войну. Как женщины накладывают косметику перед зеркалом.
— Всё, готовы? — спросила она насмешливо. — Спускаемся в бар?
Оба еще раз на всякий случай оглядели номер Аделины.
— Уж полночь близится, — заметила она им.
Оба кивнули.
Рыцари, подумала она. Сейчас расправят плечи.
Они расправили плечи — почти одновременно.
Сейчас Эдька скажет делово, значительно, — готово, пойдем.
— Готово, пойдем, — сказал Милн.
Эдуард неодобрительно на него посмотрел.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. ЛЕСТНИЦЫ И КОРИДОРЫ
Буйствует ветер в бетонной коробке, подвывает, постанывает, пугает — холодный, осенний. По коридору прокатывается, двери крашенные металлические на прочность проверяет. Стучит в стекла ливень. Противно.
Тяжесть автомата приятна. Как ребенок, сомневающийся — можно? нельзя? — Аделина прихватила этот автомат с собой — никто не возразил. Странная радость некоторое время переполняла ее — эти двое считают ее не то, чтобы равной себе в этом деле, но близко. Впрочем, она тут же вспомнила, что значительная часть происходящего происходит по ее, Аделины, инициативе.
Повелительность, как свойство образа, можно развить, но изначально она, конечно же, должна наличествовать в генах. Есть люди, которых никто никогда не слушает — вне зависимости от того, умные вещи они говорят или глупые, и сколько у них денег и совести. Есть люди, заслужившие уважение других с помощью трудных и часто неприглядных дел, сопряженных иногда с продажей души (убийство себе подобных, самый простой пример — внушает невольное уважение тем, кого оставили в живых). Таким людям как правило особенно обидно, когда какой-нибудь сопляк пользуется большим уважением окружения, чем старожил — и все потому, что повелительность у сопляка врожденная.
Сколько Аделина помнила себя — ее никогда всерьез не интересовала власть. Будучи человеком бескорыстным, она охотно делилась временем, дружбой, вещами, деньгами — с кем попало. Желания подчинить она не испытывала раньше никогда. Всегда, сколько она себя помнила, была она слишком барыня для таких экстремальных потуг. Стать настоящей толстой, благожелательной, ленивой, добродушной барыней ей помешал, скорее всего, исполнительский талант.
Сидение в полной темноте более десяти минут располагает к общению с теми, кто сидит рядом.
— Хоть бы деревом покрыли ступени эти дурацкие, — сказала Аделина вполголоса. — Всю жопу себе отморожу.
— А ты не сиди, чего расселась, — также вполголоса заметил ей Эдуард.
— Колени затекают, если стоять все время.
— Тебе не угодишь.
— Тише, — предупредил Милн. — Разговорились.
— А если он до завтрашнего утра будет там с Демичевым торчать? — осведомилась Аделина. — Может, лучше сунуться?
— Из тебя бы вышел замечательный боевик, — сказал Эдуард. — Таким дурным всегда везет, ни пули их не берут, ни бомбы им на башку не падают. Идет, сволочь, напролом — и, самое удивительное, доходит иногда до цели. Русский боевик Аделина. Квинтессенция инициативности.
— Дурак ты, Эдька. Ты вот, инициативный, и Седрик, тоже инициативный — так бы и сидели в баре, пока бы вас не пришили. Ну, тебе-то, может, и простительно — сидеть да ждать чего-то, это русская традиция, историческая. Но Седрик…
— Тише, — снова сказал Милн. — Не напускайтесь на меня почем зря, барышня, а то обижусь ведь.
— Да уж обижайтесь, пожалуй. Хоть какие-то эмоции проявите. Пора бы уж.
— У меня эмоции проявляются медленно, — сообщил Милн. — Это тоже русская традиция.
— Я вот думаю… — начал Эдуард.
— Видите, — перебил его Милн. — Эдуард думает. Я тоже думаю иногда.
— Где это вы так по-русски научились говорить? — спросил Эдуард.
— А у меня отец русский.
— Как это? — удивилась Аделина.
— Что — как?
— Как у вас может быть русский отец?
— Так же, как и у вас.
— У меня отец еврей, — не растерялась Аделина.
Эдуард и Милн одновременно закусили губы, чтобы не заржать. Аделина хихикнула.
— Вы это серьезно? — спросила она. — У вас действительно русский отец?
— Да, — заверил ее Милн.
— Пиздит он, — сказал Эдуард.
— Эдька, не глупи.