— Поиграй пока, поиграй, — сказала Амалия.
— Я родину очень люблю, — ответил ей Стенька. — А то что у нас, в России, до сих пор чтут не Романов Абрамовичей, а слесарей Ивановых — можно я не буду объяснять то, что нам очевидно, а вам, нерусской, не очень понятно. Я лично знаком с педагогом Тамарой Ивановной Гладыш, она десятилетиями учит детей. Вот это пример служения России. А еще я знаю и преподавателя русского языка и литературы Бодажкову, Галину Васильевну — у нее выпускников, учеников — столько, что и не перечесть. Еще я знаю хирурга Рычагова. В детской больнице работает… Скольким он детишкам помог — не описать… А еще знаком с токарем Захаровым… такие детали точит — ни один станок не справится. Я знаю многих достойных людей, которыми гордится Россия… Они реально для нее работают, а не бегут на забугорные сцены, когда их здесь третьим местом награждают. Я этим тоже горжусь… Хорошо ли, плохо ли, но до сих пор в России чтят тех, кто работает хорошо. И я помогаю в этом людям. Да. И еще я эту суку люблю… без памяти… но она страшная, холодная. У нее сердца нет, и любит она только себя.
И Стенька заплакал, сжимая в руке резинового пупса. Присев возле него на корточки, Амалия погладила его по голове. Рот у Стеньки открылся до половины, слезы катились крупно, потоком, и был он похож на ребенка, у которого отобрали конфету без всяких на то причин, и дали подзатыльник.
— Не плачь, не плачь, мальчик, — сказала Амалия. — Ты вырастешь большой и сильный, и будет у тебя в жизни много разного, интересного.
Демичев, кряхтя, поднял один из стульев и, поглядев на остальных, сел на него верхом — грузно.
В бар вошел Милн, и сразу за ним — Аделина, с автоматом в одной руке и сапожками в другой. Эдуард подскочил к ним.
— Ничего страшного, — сказал ему Милн, и поглядел на подслеповатое электронное табло, а затем на свои наручные часы, которые тоже не работали. — До рассвета времени… собственно, рассвет должен уже начаться. Где рассвет? — строго спросил он у Эдуарда.
— Я что, по-вашему, Гелиос? — недовольно возразил Эдуард. — Вынь да положь рассвет? Где вы были? Линка, куда тебя черти носили, что за сторонние действия? Милн, что это было?
— Долбанули ракетой, — ответил Милн, разыгрывая беспечность. — До этого взорвалось в подвале, но там много воды, поэтому взорвалось как-то… так… А теперь ракетой. Очевидно — промахнулись. Стало быть, долбанут еще раз — если, конечно, не… нужно рискнуть, наверное, а, Эдуард?
— Темень на улице. Они нас видят, мы их нет.
— Лучше, чтобы нас ракетой, да?
Эдуард задумался.
— А пойдите-ка сюда! — позвал отец Михаил. — Нечего там шушукаться!
Они обернулись, переглянулись, и подошли. Паства все покорнее, все послушнее.
— Что это было? — спросил отец Михаил.
— Это сейсмические аберрации, — вмешалась Марианна.
— Случайно, на учениях, кто-то выпустил ракету, — объяснил Эдуард. — Это бывает. Над Мер Нуар несколько лет назад таким образом украинцы сбили израильский пассажирский лайнер. В нем сидели арабские террористы. То бишь чурки.
Отец Михаил окинул паству взглядом. Какие-то все отрешенные, так и с ума можно сойти запросто.
— Хорошая компания, — сказал вдруг Демичев. — Жалко выпить нечего.
Никто не среагировал.
— Как рассвет, так и пойдем отсюда, — сказал отец Михаил.
— Э… — сказал Эдуард.
— Тише. Терять больше нечего. — Он окинул взглядом паству. Безумие распространяется быстро. Все, даже Кашин, присоединившийся к пастве недавно — все эти нехристи уже поняли, в какую переделку попали, поняли, что рассчитывать не на кого, поняли все. Им уже не застила глаза тонкая пелена цивилизации, не отвлекала от правды болотно-медленная бюрократия, не бормотал телевизор, не шуршали газеты. Они были почти готовы — и эта их готовность выглядела в некоторой степени стыдно. Готовность, когда хочется сказать — а где ж вы раньше были? Но христианин не имеет права так говорить. Отец Михаил посмотрел на боевую бригаду — на Милна, Эдуарда и Аделину. — До рассвета нужно продержаться, — сказал он, и они не возразили. — Желательно в полном сознании. Вы поете в театре? — обратился он к Аделине.
Аделина мрачно смотрела на него.
— Вот и хорошо, — сказал отец Михаил. — Ваше дело, лицедейское, публику развлекать. Отвлекать ее от нехороших дум. Искусство — оно сродни… не знаю, чему оно сродни, но, вроде бы, дело хорошее. Споете нам что-нибудь?
— Не в голосе я, — дежурно ответила Аделина. Она всегда так отвечала неучам.
— Не кокетничайте, — велел отец Михаил. — Посмотрите вокруг. На эти лица, на эти глаза. Искусство — оно ведь облагораживает?
— Я не привезла с собой аккомпаниатора, — заявила Аделина.
— А сами играть не умеете? Я починил давеча жим-за-жим.
— Нет, на жим-за-жиме я не играю.
— А на рояле?
Аделина промолчала. На рояле она играла очень плохо, и не умела одновременно играть и петь. Эдуард и Милн тоже молчали. Отец Михаил обернулся к остальным.
— Кто здесь умеет играть на рояле?
Привратник решил, что отец Михаил так мрачно шутит, и криво улыбнулся. Марианна не поняла вопроса. Кашин презрительно и растерянно улыбнулся — у него было свое дело, и дело важное — он распространял среди людей правду о вышестоящих и своих коллегах — глупо было требовать от него чего-то еще, какой рояль, абсурд… Стенька смотрел на Аделину и ничего не слышал. Людмила ничего не слышала. Амалия заинтересовалась. Некрасов сказал:
— Я умею.
— Рахманинов очень хорошо играл на рояле, — сообщил с пола биохимик Пушкин.
— Правда, я не профессионал, — уточнил Некрасов. — Какие-то тональности знаю лучше, какие-то хуже. Играю в основном на слух. И, как мне говорят всегда, педаль жму слишком часто.
— Прекрасно, — сказал отец Михаил. — Вон рояль. Барышня, не угодно ли.
Аделина посмотрела сперва на Милна, затем на Эдуарда. Милн улыбнулся, Эдуард пожал плечами — не одобряя, но и не возражая.
Если действительно учения, тогда ничего, подумала Аделина. А если не учения, что скорее всего, то, возможно, петь мне больше не придется. Она сняла автомат с плеча и сунула его Милну. Милн протянул автомат Эдуарду, но тот брезгливо отступил — почему-то — и мотнул головой.
— Послушаем певицу, — зычно объявил отец Михаил пастве.
Паства зашевелилась слегка. Кашин поднял и осмотрел сломанный ноутбук и покачал головой. Может, у Малкина есть запасной.
Демичев с удивлением следил за происходящим. Все, как в добрые старые времена — столько приятных людей, и сейчас будут играть на рояле и даже петь, несмотря ни на что. А все-таки я умею собирать интересный народ, почти удовлетворенно подумал он.
Некрасов открыл крышку рояля, нисколько не пострадавшего от сейсмических аберраций.
— Что играть? — спросил он.
Ну, как что. Известно — что. В соответствии со степенью просвещенности аудитории. Степень почти нулевая. Стало быть, самое известное, самое банальное. Но и красивое тоже.
— «Хабанеру» знаете?
— Из «Кармен»?
— Да.
— Слышал.
— Сыграйте начало.
Некрасов взял аккорд.
— Нет, — сказала Аделина. — Не в фа-диез-минор. В ре-минор.
— Да? Хмм. Так?
Он сыграл вступление.
— Да. Чуть медленнее.
— По-французски будете петь?
Аделина оглядела аудиторию.
— Нет, — сказала она. — По-русски.
Некрасов снова заиграл вступление. Он предпочел бы французский оригинал — решив, что сейчас будет нелюбимое им орнитологическое «У любви, как у пташки, крылья». Но нет.
Дело было в том, что во время гастрольной поездки по городам и весям России, второй состав театра провел эксперимент — задействовав новый русский вариант либретто, предоставленный театру анонимно каким-то яростным любителем французской музыки. Аделине, лидеру второго состава, вариант понравился больше общепринятого.
Опершись локтем на рояль, Аделина запела: