Никто не возразил, и это Аделине понравилось. Она отошла к роялю. Отец Михаил присоединился к ней.
— Что-нибудь более доходчивое, помедленнее, — попросил он. — Не в службу, а в дружбу, а то мысли у людей добрых разбегаются. Что-нибудь более возвышенное.
— «Тоска», второй акт, — предложил Некрасов, большой любитель веристов.
Аделина фыркнула презрительно.
— А что? — спросил Некрасов. — Красивая ария.
— Может и красивая, но я-то ее петь не буду.
— Почему же?
— Потому что она для сопрано написана.
— А вы спойте на три-четыре тона ниже.
— Вы что, издеваетесь?
— Нет. Судить вас здесь никто не будет. А вещь красивая. Особенно второй вариант текста…
— Болтаете попусту…
— Не будем ссориться, друзья мои, — попросил отец Михаил. — Пожалуйста. Спойте эту арию, что вам стоит.
А ведь помрет Пушкин, подумал Некрасов сокрушенно. Ему срочно нужно в больницу. Но скорая помощь по водам не прибудет, здесь не Венеция.
— Ладно, попробуем, — вдруг согласилась Аделина, возможно, думая о том же. — Сыграйте первые пару тактов.
Некрасов сыграл.
— Ниже, — попросила Аделина.
Он сыграл ниже.
Это было совпадение — простая случайность. Так, во всяком случае, думала Аделина, а что думал по этому поводу отец Михаил, ей было неизвестно, да и не интересовало ее это.
Изначально об Аделине думали, что она сопрано, и репертуар она себе прикидывала соответствующий. То бишь — звездный. И ария Тоски из второго акта одноименной оперы была ей знакома. Она помнила слова. И даже мелодию. И даже помнила — смутно — где именно нужно, как любили веристы, по выражению Николая Римского-Корсакова, «цепляться» голосом за мелодию. Но она не была уверена, что сумеет все это ухватить.
— Visi d'arte, visi d'amore…
— А по-русски? — бестактно и нелепо вмешался отец Михаил.
Некрасов прервал аккомпанемент.
— Вы меня перебили… — возмутилась Аделина. — Вы что!
— Аудитория по-итальянски плохо понимает. Это упущение, следствие многих лет жизни страны в отрыве от остального мира, — объяснил Некрасов, косвенно поддерживая отца Михаила, сглаживая бестактность.
Отец Михаил кивнул Некрасову, сделал движение, похожее на поклон, по адресу Аделины, и отошел к пастве.
Аделина вздохнула.
— Второй вариант, — сказал Некрасов.
— Напомните слова.
— Зная только… Ну?
— Помню.
Он снова сыграл первые два такта и остановился. У арии не было вступления. Веристы вообще не жаловали вступления. И Аделина запела.
Некрасов чудом не ошибся в модуляции — тональность была ему мало знакома — но попал в ноту, и только один аккорд вышел слегка неряшливый. Плывущий веристский ритм, плывущая гармония, сейчас Аделина должна вступить, но не сразу, а «цепляясь» за мелодию — помнит? не помнит?
Она помнила.
Дальше мелодия арии совпадала с лейтмотивом Тоски, и ритм в этом месте был очень четкий. Некрасов вышел из басов и дотянулся левой рукой до верхних нот.
Смена тональности, ритм снова поплыл.
Низковато, думал Некрасов, изображая клавиатурой переливы оркестра. Она и сама уже поняла, что низковато, но остановиться нельзя, далеко ушли, да и хорошо у нее получается. И у меня хорошо получается. Сейчас полезем вверх, и ей будет легче.
Некрасов вдавил педаль и ушел в басы обеими руками, а затем пробежал вверх по хроматической гамме, и Аделина снова зацепилась голосом за мелодию, и выдала мощную верхнюю ноту в измененном лейтмотиве:
Некрасов убрал ногу с педали.
Некрасов приглушил аккомпанемент.
почти прошептала Аделина, а затем бархатным своим меццо вывела, акцентируя тонику:
В концертном варианте в этом месте следовало остановиться, но вагнеровская «бесконечная» мелодия, позаимствованная веристами для своих нужд, требовала себя продолжить, ибо вселенная вечна и души бессмертны, и Некрасов с Аделиной, не сговариваясь, продолжили. Некрасов, набрав побольше воздуху, пропел баритонально, имитируя строгий голос городского диктатора Скарпиа:
И Аделина завершила сцену на низкой ноте, больше подходящей именно меццо даже в оригинальном варианте:
Музыка стихла.
Настроение у паствы было — у всех по-разному, но никто не был уверен, что только что исполненный опус великого итальянца на это настроение повлиял. Всем вспоминалось разное — кому какие-то карьерные эпизоды, кому бывшие любовники и любовницы, кому теплый юг и ласковое море. И даже отец Михаил, человек в плане искусства неискушенный, но оценивший исполненное — не зря же именно он почувствовал, что нужно попросить Аделину что-нибудь спеть — промолчал. И Некрасов молчал. Амалии вспомнилась ее дочь, великая, блядь, теннисистка. Стеньке вспомнилось почему-то раннее детство, момент, когда он перепугался вусмерть, прочтя гоголевского «Вия», и пытался пугать друзей во дворе, но на друзей рассказы его не производили никакого впечатления. Кашину вспомнилось, что давеча Малкин рассказывал про одну особу, проживавшую в Норвегии, коя особа покрыта была с ног до головы очаровательными веснушками. При этом Кашин предполагал, что Малкин пиздит — не было у него с этой веснушчатой особой никаких отношений, ни сексуальных, ни дружеских, а, скорее всего, сказала ему особа что-то такое, Малкину, может по-норвежски, а может по-английски, а Малкин не понял, испугался и скис. Марианне вспомнилось, что подруга ее детства, отбившая во время оно у Марианны потенциального жениха, а потом бросившая его, сейчас блистает на московской эстраде, выдавая нелепые па ногами и улыбаясь идиотской улыбкой снисходительной публике с огромными животами и бюстами. Что вспоминалось Пушкину — неизвестно, но, как ни странно, во время исполнения раненый, в бреду, не произнес ни слова. И сейчас тоже не произнес. И Кудрявцев в безупречном, как только что заметили Стенька, по стечению обстоятельств, и Милн, по склонности, понимавшие в этом толк, итальянского стильного покроя костюме, ничего не сказал, ни слова.
И только блядища безмозглая, тощая угловатая Нинка, помешанная на Васечке, что не мешало ей продавать за деньги, пусть и не очень большие, свое тело, Нинка, плывущая по жизни, как гнилая щепка плывет по течению Волхова, Нинка с грязными ногтями, неряшливая, безалаберная, редко моющаяся, бесхозная, падшая, сказала тонким детским голосом,
— Ой, красиво как.
Но на нее никто не обратил внимания, кроме Аделины, которой замечание не понравилось.
И в этот момент погас свет.
Сквозь подслеповатое окно бара пробивалось с улицы в помещение жиденькое, влажное осеннее утро. Ветер как будто ослаб — уже не выл натужно, но дышал через неравные интервалы, как отдыхающий после проигранного боя тяжеловес.
— А не пора ли нам, люди добрые, по домам? — в полной тишине отчетливо вопросил отец Михаил.
Паства шевельнулась.
— Tibi omnes бngeli, tibi cжli et univйrsж potestбtes: tibi chйrubim et seraphim incessбbili voce proclбmant: Sanctus, Sanctus, Sanctus, Dуminus Deus Sбbaoth. Pleni sunt cжli et terra maiestбtis glуriж tuж, — сказал отец Михаил.
Никто не понял, что он сказал, но переспросить не управились — кто из привычно-повседневного равнодушия к непонятному, кто из боязни прослыть невеждой.