Уэльбека, приехавшего в Москву (как уже отрапортовали СМИ) якобы для того, чтобы на примерах столичных магазинов «изучать классовое расслоение россиян», – автора текстов, благодаря которым он был «удостоен» судебных исков, – часто оправданно называют пессимистом, одним из самых мрачных писателей эпохи цинизма нескончаемой Кали-юги. Сам же Мишель Уэльбек обозначает себя «активным пессимистом» и зачем-то уверяет нас: «Я не такой уж депрессивный тип! И я довольно часто улыбаюсь. Это происходит безотчетно». Что же касается российского классового расслоения, то у Мишеля Уэльбека «нет четкой методики» для описания этого: «Я не социолог, я только играю в него – однако мне бывает интересно, что же происходит в другой стране: поэтому-то я здесь».
Пожалуй, именно любопытство и подвигает автора нашумевших романов и – совершенно простых – стихов (которые он, по признанию, пишет нерегулярно, время от времени) заниматься тем, что называется встречами с читателями (но это вам не какой-нибудь литвечер, на который вы пришли по необходимости). «Лежа на полу, я смиренно слежу за восходящим солнцем», – читает он наизусть на ласкающем слух французском; периодически пьет минералку и снова читает, читает, читает стихи… я смотрю на экран, где для меня и таких же, как я, невежд – перевод: «Прикосновение женских рук лишено всякого смысла. Однако по-прежнему желанно», «И так будет продолжаться день за днем до самого конца мира…». Как верно подметил саркастичный ведущий Евгений Бунимович, чтобы в двадцать-то первом веке слушали твои стихи в большой аудитории Политехнического, надо написать кучу романов. Та-а-ких, знаете ли, романов!.. Да чтобы все закачались.
Кстати, о всяком разном: тема секса в прозе г-на Уэльбека периодически не давала покоя то одному, то другому сидящему в зале. «В моих книгах так много секса потому, что „это“ – тоже отражение жизни, а отражение жизни – одна из функций романа. Если „это“ важно в жизни, „это“ должно быть выражено и в литературе». Однако народ на сем не успокаивается: «Что вы делаете, – язвит Бунимович, читая записку (особенно умиляют его подписи типа „Спасибо, Ольга“), на что каждый раз бурно реагирует, – чтобы привлечь внимание понравившейся вам женщины?» «Не знаю, мне никогда этого не удавалось. Не нашел я методики. Не знаю…» – отвечает честно Уэльбек. Чем будоражит как зал, так и ведущего: «Я думаю, это самое важное признание, которое мог сделать Мишель Уэльбек в России!» – смех сквозь слезы. Но дальше – больше. Кто-то интересуется, часто ли посещают писателя влюбленности, на что тот отвечает: «Народу много, а тема довольно интимная…» – в зале постоянно посмеиваются. В зале комфортно, и даже разговоры о смерти, о которой так часто пишет Уэльбек и которая осталась, пожалуй, его единственным табу (только над ней он еще не смеялся), не вызывают приступа раздражения вопиющей вселенской несправедливостью. В вопросах же морали (ничто человеческое не чуждо) он называет себя учеником и верным последователем Шопенгауэра и считает само понятие «мораль» метафизическим.
Далее следуют псевдопровокации: «Человек – это мерзко? Ничтожно? К кому вы обращаетесь в своих книгах?» «К людям. Пока, – пожимает плечами тот, чье имя навсегда будет связано с запахом скандала. – К любому существу, умеющему читать. Это не шутка. Но я не настолько люблю людей: можно было изобрести чего-нибудь и получше». А люди не отстают: «Кто вы в вашем „Мире как супермаркете“? Продавец, товар, бренд?» «Я всегда с клиентом себя ассоциировал, – склоняет голову. – Я… в общем… да… Продаюсь в супермаркетах… Стихи, карманное издание такое… И я рад этому».