На следующий день мы двинулись по полю брани на восток. Наш марш пролегал по полям, засеянными хлебами.
Проходили день за днем, а они не кончались. Вспотевшие пехотинцы вынуждены были расстегивать форменные куртки. Затем потянулись участки земли, выжженные солнцем. Потом пошел дождь. И тут начались болота. В полдень два взвода заняли позиции по охране наших флангов. Мы остановились. Час проходил за часом, и никто не мог понять причину столь длительного простоя. Солдаты начали ворчать и, выбрав себе удобное место, стали располагаться ко сну. А нам с Ханом было приказано найти отставший обоз и привести его в расположение роты.
Возле позиций первого взвода нашему взору открылось печальное зрелище: лежащий прямо на дороге среди орудий умирающий Майрхофен. Я познакомился с ним в первые дни войны во Фридберге, и с тех пор мы старались держаться вместе. Он был родом из Аугсбурга и ранее работал токарем, зарабатывая приличные деньги и чувствуя себя довольно уютно возле своей рано овдовевшей матери. Его отец погиб во время Первой мировой войны, так и не увидев сына. Майрхофен рассказал мне в присущей ему грубоваторадостной манере всю свою жизнь. У него было две женщины, которые ничего не знали друг о друге. Одна родила ему ребенка, но жениться после войны он хотел на второй. Его нельзя назвать легкомысленным, просто жизнь била из него ключом. Он был толстым и очень добродушным человеком, много пил и не пропускал ни одной юбки. Майрхофен был убежден, что на войне с ним ничего плохого не случится, а теперь оказался первым из числа моих близких знакомых лежащим в ожидании конца с осколком снаряда в животе.
На позиции все было спокойно. Каждые два часа взвод делал пару выстрелов для острастки. Противник тоже не делал резких движений. Но один снаряд все же был им выпущен и разорвался буквально за пару минут до нашего с Ханом прибытия. Майрхофен, похоже, узнал нас – из его глаз покатились крупные слезы. Мы молчаливо стали наблюдать, как его грузят в санитарную машину, а потом, так же молча, легким галопом поскакали прочь. Мне вспомнилось, что свое боевое крещение я принял с Майрхофеном два года назад недалеко отсюда, в Восточной Галиции. Фукс рассказал нам потом, что он умер еще по дороге.
Перед городом Хмельник русские в свое время создали тыловой рубеж. Но похоже, его удалось взять довольно легко, потому что мы, следуя во втором эшелоне за частью эсэсовцев, нигде больше часа не задерживались. Через два дня подразделения нашей роты проследовали через Броды. Это городок районного значения бывшей Галиции. Большая часть из его 20 тысяч жителей, половину из которых составляли евреи, бежала. Над оставшимися эсэсовцы надругались, а затем многих убили. Трупы лежали прямо в придорожных канавах. Матери показывали нам своих мертвых детей, а мужчины говорили:
– Что вы с нами делаете? Мы же немцы.
Это были евреи: ремесленники и торговцы, мечтавшие со времен установления Веймарской республики вернуться в Австрию и Германию, Вену и Берлин, где они, как им казалось, могли бы быстро разбогатеть и стать уважаемыми людьми. В польском окружении у них складывалось ощущение, что здесь им не рады. Сказывалась разница в языке и религии.
– Послушай, – обратился ко мне Эрхард, – они как-то странно говорят. Я их и понимаю, и одновременно нет.
Местные жители коверкали гласные и нарушали грамматику.
– Поразительно! – продолжал удивляться Эрхард. – Что это за язык?
– Еврейский, – ответил я.
– Но они говорят почти по-немецки.
– Это и есть еврейский (идиш).
– Почему не иврит?
– Но ведь мы тоже не говорим по-германски.
– Но их нельзя убивать!
– Конечно! – подхватили женщины и зарыдали. – Посмотрите на эти маленькие птички!
С этими словами они вытянули руки и продемонстрировали выжженные на них эмблемы вермахта. То поработали эсэсовцы.
– Вот где место этим птичкам! – крикнула одна из них, указывая пальцем на мою грудь, где на форменной куртке красовалась такая же эмблема[18].
– Мой отец служит в СС, – тихо пробормотал Эрхард.
18
Нашивка в виде орла с распростертыми крыльями на свастике. Располагалась горизонтально на правой стороне груди на уровне второй пуговицы.