Русские страстотерпцы — Аввакум, Лев Толстой… Толстой соединил — сопряг своей жизнью Ветхий и Новый завет (типичное для России стяжение стадий, в ее «ускоренном» развитии): он — библейский патриарх в Ясной поляне с 12 детьми. И он же казнит заповедь «Плодитесь и размножайтесь!» («Крейцерова соната») и уходит, исполняя завет: кто возлюбит мать свою, и жену свою, и детей своих более Меня, тот не любит Меня
Мир как баба — и mat
Хоть сорвано девственное утро (уже за полдень), но все равно — не дамся. Что меня отвлекает, дергает, теребит, раздражает, беспокоит, мучит, саднит, угрызает? Для меня, мужчины, который хочет прорываться лучом-фаллом в истину (это она — женщина) и для этого набрать крепость и расти столпом, — это представляется как ревнивое влагалище социального мира: оно меня на себя оттягивает — хочет, чтоб я сок свой на него растратил. Казнит меня с вечера еще вчерашнего предательство мною Юза: не пошел к нему в мужской клир водку пить — так вчера казалось, и хотелось дома сидеть в покое. Но, потратив вечер на тупое считыванье рукописи и засорив мозг, к утру горько каялся, что не был в веселье духа с Юзом. А я ведь сват ему. Зато и покаран был: Б. заболела: тошнит, рвет, живот, сердце. Бегаю, врачи, лекарства, уходы
Раскаянье же — казнит совесть, точит душу — это в нас женское переживанье, как и рефлексия. Рефлексия — самоедство, самогребля — сексуальная самообращенность, закупоренность, самодостаточность. (Немецкий Эрос — Эрос Haus!a и der Innere). Русский ощущает неприятность от мира как то, что его гребут, как бабу. Это в известном присловье: «Жизнь Бекова: нас (гр)ебут, а нам — некого» Здесь тип бисексуальности самочувствия в русском космосе: в бабу меня превратили — выгребли меня и выгребают, а вот мужчиной стать никак не удается. Что русский мужчина ощущает себя в большей части женщи-ной1, очевидно из нецензурного слова
Русский мужик в брани употребляет чаще всего — и в обращении к мужику же: ты, «блядь», и ты «…а», или «порванец», где тоже главная идея «п…». Словом «б», как прослойкой, пересыпано чуть ли не каждое слово речи, добавляя к нему эротически женский оттенок. Реже в ругательствах употребляется мужской корень: «х…» (ты — «х… моржовый» — реже и есть похвала даже). Зато часто: ты, «загребаный в рот» (т. е. претерпевший, как женщина, акт над собой) или — «я тебя в рот гребу», или «я тебя гребал». Или «отгребись», «гребись ты в доску» и т. д. — это мольбы женщины оставить ее. В основном ругательстве «е… твою мать» главное слово и идея «мать» — и звучит не как объект действия (как это буквально по смыслу слов), но как его сущность и основа. Если же: «Ты что, офуел?» — тоже женское состояние обозначено: ошеломлен от «фуя», не может прийти в себя. «А на фуя?», «На кой хер?» — зачем? — опять женский вопрос: в отношении к фую рассматривает (нет: «за какой п-ой?» — редко и искусственно). Так что русский мат действительно матерями и создан, женской субстанцией выработан (хотя выговорен — мужскою). Недаром так густо матерятся русские бабы
То же и в другом слове: «Беда за бедой: купил бычка — и тот с п…ой». (Оба присловья из Сибири — в 1960 г. в геологической экспедиции по Зее от рабочего Владика услышал): т. е. самец в России — и тот бабой оказывается на поверку. Но все это — присказки и залегания вперед, ибо я орудую здесь уже понятиями, которые еще не ввел, а уж начинаю с их помощью истолковывать
Итак, вновь мы в той точке, когда раскрываем глаза: значит — выходим на свет Значит — рождаемся. И главное в этом акте — прорубанье отверстия в мир — глаза. Но значит: наше самочувствие до того, как мы открыли глаза, равно мироощущению[85] младенца в утробе. Он, родившись, пробивает себе препону головкой из дыры. Мы, открывая глаза, — вылупливаем глазное яблоко (голову глаза), зенки таращим («вылупиться» — слово для рождения птенца). Открыв глаза, я вижу, обнаруживаю, что я — вот он я: мал, определен, окружен со всех сторон миром; то же и младенец, вывалившись из утробы на пуповине. И там и тут (и при рождении, и при открывании глаза) устанавливается первое различение: Я и ОНО, причем оба — целостного, среднего рода, т. е. включая равно потенции мужского (мир — это Он, я — он. Мир меня гребет) и женского (кругом она, житуха, s!est la vie). Ибо Оно — это бытие, когда оно налицо, в потенции, присутствие чего я чую, — но не действует. (Так это в момент, когда я, обессиленный после соития, в пассивном бытии открываю глаза — вступаю в мир: он для меня просто простирается — как поле прошлых и потенциал будущих действий). Когда же действует, тогда это или Он, или Она: Бог или Материя (Жизнь — Смерть). Экзистенциалистское же «Оно» — это не древнее Man и Es, но обволакивающее, остро пронзающее существование («La Nausee», «Тошнота» Сартра), это человек между молотом и наковальней, прижат в точке (стеснен в мире заполненном), где мировые силы гребутся, и там, как при соитии, неизвестно, себя ли, ее ли (его) я чувствую?.