Чем бы стала русская князе-мышкинская и левинская совестливость-то и духовность жить, если б не было преступающих и берущих на себя ответственность, грех плодящих жертвенных агнцев — бяк и бук — Анн и Вронских? На Левиных и Кити ей и развернуться негде — пищи нет. И как тощи проблемы, что на них возникнуть могут, — и как пышно ветвисты те, что на согрешающих цивилизацией Аннах и Вронских — возникают! Тут и искусство, и закон-развод, и все на отрыве усилено и ярко! И любовь к сыну и т. д. А вот на Федоре Павловиче Карамазове совестливость ух как завихриться, взвиться, пышным древом разветвиться смогла! Он-то, подземный, полу-вземльушедший, как дологосный Уран или Хронос или даже Эрос-Хаос, что всему причина. Он еще айсберг с толщей, а те уж — Алеши, Мити это птички, голуби на вершине айсберга, на солнышке греются, летают, чирикают. Они уж воздушные, светерные. Иван же рассудочно-государственно-аппаратный цивильный и Петр, законодательный. Федор Павлович — этот угреватый, кроваво-пенистый фалл — кряжистый, скособоченный (недаром и на Лизавету Смердящую отвлекся и под забором пришпилил). Это языческий божок русский, леший. Панда, именно Пан: такой же корявый и на всех распространяющийся: недаром его это думка, что в каждую женщину без памяти влюбиться можно и сладострастнейше сочетаться, ибо в каждой есть какой-то такой особенный склад, и если до него докопаться — то такую это именно ни с чем другим не сравнимую сладость составит (вон — Грушенькин изгиб, например), что дух захватывает
Вот почему убийство Федора Павловича — это космическое (а не семейное лишь) дело: в нем оскопляется Уран, в нем поколение мелких, но уже личных, световых богов — Зевсов — поднимает руку на Крона, на Хроноса, т. е. корень свой убили и подрезали (греки-то мудрее: Урана — лишь на время оскопили, Хроноса — в Тартар запрятали, — т. е. всех в бытии: к его обилию, жизни и разнообразию — сохранили), а здесь убили, преемственность разрушили, а потом восстановить захотят (как церкви — «памятники старины» реставрировать) — да поздно: уж не сотворишь ныне того, что в азарте и беспамятстве крушилось в запойно-разгульное, хмельное время, когда сорвиголовы и куполятами — церковными головками швырялись. И так, все заново, на пустом месте мнят в России всегда строить — будто до ничего не было..
Но в том-то и дело, что Федоры Павловичи — не убиенны, — да и все не убиенно, и все всегда есть и полностью: в земле ли, в воздухе, в ветре, в памяти, в слове, в раскаяньи, в чувстве греха и вины — есть, пребывает, сохраняется — и вновь воплощается, оседает, материализуется, видимо становится в новом обличьи: такова вечная жизнь и бессмертие всего — и глядят на нас и в 1967 г. олимпийские боги[108]..
Но вернемся к загвоздкам Левина на земле, имея в виду, что земледелие — это любовь с землею, так же, как соитие — возделыванье женского лона. (Так что вот и экономика и политэкономия вполне входят в орбиту Эроса и нашего рассмотрения.) Но предварительно выясним то, что бросил выше: о жалости. Что есть жалость как вид любви, слияния? В жалости — прижимают, гладят, глядят, утирают слезы — т. е. поверхностно, все на поверхности тела женщины; ухаживают (обрабатывают землю), утешают-утишают — без проникновения, внедрения телесного.
Жалея, сохраняют в целости и неприкосновенности — как раз не трогают. А в страсти — вон как в видении ев Теодоры мы видели распарывают, все кости зубилами пересчитывают и душу вытряхают Видно, велика русская земля — да как белотелая русская красавица — тонкокожа, голубенькие венки просвечивают! недаром такие неглубокие здесь колодцы ткни — и вода пошла Так что любит она обращенье нежное, обходительное — при всей своей большой комплекции и рыхлой массовидности погладить, приголубить — тогда тает и легко отдается — из благодарности, нежности, опять же жалости, а не обязательно из влечения, раз тебе хочется — на, мне не жалко; но сама вертикально-коренного сотрясения (оргиастического землетрясения) не испытывает или редко… А что ж: зачинать — зачинает, плод дает
«Чего вам боле?.» Что неказист, не сочен, не развесист, не богат? — А на что он? Может, он здесь по климату не подойдет — пышный-то и богатый! Завянет и сникнет в итоге, а сморчок — он долго протянет. Вон как верблюд в пустыне, воды ему мало надо, и хорошо живет и тянет А начни его поить и распаивать — да он станет жаждать уже где-нибудь на полпути до оазиса; что ж тогда ему каналы с применением техники и энтузиазма туда проводить? Был хороший верблюд, — а станет плохая лошадь. Так, что ли? Этого хотите? Вот, пожалуй, таковы внутренние аргументы и космические основания, по которым мужики Левина, как ни старался он приохочивать их к делу: и заинтересовывал, и участие в прибыли предлагал, — все норовили как-нибудь стороной работу обойти, а все — потихоньку да полегоньку, — так вроде само и идет и сама собой работка сделается: в лес не убежит Левин у Толстого и уперся в главный для России и космический и политэкономический пункт: нежеланье народа более энергично и рачительно эксплуатировать землю. «Левин начал этою зимой еще сочинение о хозяйстве, план которого состоял в том, чтобы характер рабочего в хозяйстве был принимаем за абсолютное данное, как климат и почва, и чтобы, следовательно, все положения науки и хозяйства выводились не из одних данных почвы и климата, но из данных почвы, климата и известного неизменного характера рабочего» («Анна Каренина», ч. II, гл. XII)