И. Киреевского: что русский смотрит на слово как на вещь), а так как к вещам отношение не святое — легко меняются хозяевами, так и слова даются и нарушаются, здесь божатся дешево, клянутся на всю жизнь — и легко забывают — и, главное, от этого-то именно в святости и остаются: от того, что не придают значения различениям более низкого уровня (морали, закона, нравственности и якобы твердого честного слова); мнима претензия на твердость и определенность чего бы то ни было (в том числе и слова, и обещания, и плана) — в распространяющемся и засасывающем и на ветер выбрасывающем русском Космосе. Так что в этой усмешечке соглашающегося со своей негодящестью русского мужичка — и воля женщины-России выражена заманить — и знание ее повадки. Он-то знает, что, чтоб выжить в России, как можно меньше собственной волей рыпаться надо (ср. Иван Денисович), иначе переломишься, не раззадоривать ее (а то воспламенится и пожрет тебя ее лопасть), а потихоньку да полегоньку, — и она с орбиты страсти на орбиту жалости тебя перекинет, и там проведешь век, как у Христа за пазухой, как Иванушка на печке но уже на правах не мужчины-фалла, а сосунка-младенца
А немец — тот попер сразу в раж — ну на рожон и наткнулся Итак, недаром русским писателям, искавшим смысла жизни, — в этой покладистости русского мужика (Платон Каратаев, Лука) или в его усмешечке, или юродивости, — виделось знание чего-то высшего, какого-то секрета, ключа к мудрому бытию и истине, который сокрыт от очей, пребывающих на уровне города (всякого огород-горожения, т. е. суетливой деятельности), цивилизации и просвещенного разума и логического слова. Лукавя, обманывая, ленясь и бездельничая, — т. е. пренебрегая всеми «элементарными нормами» общежития и труда, он несмотря на это (или, точнее, благодаря нарушению этого уровня ценностей) — попадал на уровень святости и ходил в святых. Ибо так исполнял он волю России и русского Двубого Вот чего ради так изыскуется духовность и совестливость в русской жизни и литературе — и именно на самом высшем уровне. там, где измерение нравственности, всего твердого (вещи, закона, слова) переходится, снимается: чтоб вызвать святость, значит, надо пройти через преступление… (?)
Воля и миссия русского Целого, Двубого- беспредметность бытия — это явить и доказать; и осуществляется это через то, что в России всякая предметность (отдельные вещи, идеи, принципы) должна поглощаться во всемирную прорву и в воронку — точнее «всеземную», ибо на Земном шаре одна такая — и именно Россия! — и тем непрерывно напоминать человечеству о том, что не все клином на «огнеземле» труда сошлось, но что как такая же всемирная богиня и стихия пребывает сыроземля и светер — и об этом так же сильно кому-то печься и радеть надлежит
Так что выходит- русский мужчина-светер (летучий, переносный) есть соительный сон России, русской матери сырой-земли. А обилие птичьих образов в русской литературе: Буревестник, Сокол, Ворон — это выдает женскость русского творческого духа (Уж же, испытывающий сладость в паденьи — самочувствие мужчины в соитии). А пресловутая «всевосприимчивость» — то влагалищность русского человека
Вместо эпилога
Я- василий при василисах
19.1.85. Прокаженный я сегодня в доме — как Василий при Василисе (в повести Распутина). Постучался к старшей дочери:
предложить вместе на лыжах пойти. «Ну, что тебе еще?» — презрительно-брезгливый голос, и я отошел. Хотя — попробовать еще: она ж хочет! Тут каждый другого боится — и оттого превентивно нападает — так это бывает с хрупкими любимыми психеюшками в семейке нашей, и оттого все орут друг на друга… Постучал снова. «Не заходи. Говори через дверь!» — «Я не хочу к тебе заходить, а просто хотел предложить: вместе часа на два сходить на лыжах — я тебе новые места покажу». — «Я не пойду с тобой. А новые места я сама прекрасно знаю (не знает мои!..) Я сама люблю ходить. (Постепенно смягчается тон.) А сегодня ты ж пойдешь в дальний лес, а я в ближний…» Во всяком случае полезный разговор состоялся — и маленький шажок к прощению меня и к общесемейному благу. Но как мощен и многообъясняющ сюжет «Василия и Василисы» — и у нас, и вообще в XX веке! Конечно, он, мужик, вышел похлипче, полживее. Баба ж — фундаментальнее, и честнее, и крепче. Но ведь и среда-мир, в котором ему вращаться и иметь с чем дело, — стократ ужаснее и призрачнее, труднее там разобраться, нежели ей в своем мире: дети, дом, корм — тут Матерь Природа и Жизнь помогают, наставление дают прямо. И потому они — сильнее и праведнее и с основанием могут мужика презирать и осуждать: что мир таким устроил за тысячелетия своего патриархата, да и в век сей, словоложь всю нагородил, — и дурак он, и малодушен, и пьяница..