Итак, мы выяснили, что членораздельный звук возникает на выдохе, при попятном движении вошедшего в нас мирового (воз)духа, в таможне малого космоса рта, где стихии (земля, вода, огонь) берут с воздуха пошлину, а он — с них и выносит в звуке их память и превращенное бытие с собою. Таким образом, если рот, с точки зрения входящей в нас стихии земли, материи, активно ее обрабатывал на выпуске, внимал для нас, превращал в жизнежижу — для нашего нутра, то с точки зрения воздуха рот активность проявлял на выпуске, словно наше существо, опамятовавшись, что изгоняет из себя и теряет, последним усилием хочет уловить уходящий дух — и влагалищем нашего рта и его губами обнимает и ласкает и вчувствуется и смакует. Членораздельный звук и слово — итог этих последних и самых страстных объятий космоса рта с уходящим воздухом:
«Мои хладеющие руки / Тебя старались удержать; / Томленья страшного разлуки / Мой стон молил не прерывать. / Но ты от горького лобзанья / Свои уста оторвала; / Из края мрачного изгнанья / Ты в край иной меня звала»
Уходящий и возвращающийся в Мировой океан дух своим исходом и нам возвещает о том, что в грудной клетке мы, душа наша — в краю изгнанья. А тем, что в преддверии пространства — в предбаннике, в помещении рта уже расправляет крылья, охорашивается и опробывает свою годность для бытия в открытом космосе — т. е. членораздельными звуками, тем, что они все-таки производятся в нас, хотя уже суть идеи мирового пространства и космического бытия, — он, воздух, ставший Словом, являет нашу причастность и сродство и годность для соития с миром на дальнодействии, для вселенской жизни — той, о которой мы имеем представление еще и через свет и глаз. В самом деле, членораздельный звук связан со светом: ночью, во тьме мы не разговариваем. Во тьме слушают, на свету говорят. Ночью во сне наши звуки как раз нечленораздельны: хрипы, стоны, лепет, бормотанье — звуки чистой жизни: журчание воды и всплески земли в ней.
Но это, очевидно, и с тем связано, что ночью голова в нас не важна: когда нас клонит ко сну, она опадает, склоняется, не держится на шее. Мы лежим — значит, возобладала земля, притянула к себе, в максимуме возможных пунктов с нами совместилась, полную власть и бытие свое в нас проявила. Мы сворачиваемся клубком вокруг живота, как в утробе, являя собой каплю, шар — чистую жизнь воды. Каково воздуху в нас, мы уже разобрали: наиболее беспрепятственно входит и выходит — без эксплуатации во рту на речь. Зато вот огню в нас туго приходится: язык пламени, которому органично возноситься вверх (и таково наше кровообращение: вертикаль являет), примят, придавлен, пригибают его: огонь в нас унижен — ну, он и мстит воспаряющими сновидениями, в которых мы взвиваемся и носимся. Значит, голова нужна нам во сне совсем не как узел всего нашего существа, его сжатое повторение, его модель и идея, — нет, она нужна отверстием рта (для прохождения воздуха) и закрытыми глазами (для внутренних закрытых видений, которыми искры с конца языка пламени в нас взлетают) или там серым веществом мозга, где кладовая памяти и воображения, — словом, какой-то материей, на которой угнетенный огонь мог бы восстать, запечатлеться и взять свое.
Но голова во сне не суверенна: не властвует авторитарно над стихиями, как днем, — но ее домен разбит на отсеки, где бесчинствуют стихии: воздух и огонь. Голова здесь — придаток туловища (дополнительное тело для выполнения телесных функций, не уместившихся на туловище), но не его глава. Она важна лишь тем, что в ней есть не уместившееся на тулове отверстие для воздуха (рот) и горючее вещество для огня (мозг). Другое дело голова днем и на свету. Совершается воздвиженье, вознесение главы: она притянута к свету как родное ему и его в нас представитель и допускает бытие остальных стихий лишь под эгидой света (ума, воли), а не самовольное. Голова возносится гордо, как глава тела и нашего бытия. И вот если ночью бытие нас гребет и расчленяет (распяливает, разлагает, развяливает) как женщину, то днем мы его проницаем: сами превращаемся в собранный, налитой, стоячий ствол, где голова — ушки на макушке. Днем человек — мужчина, активно действующий и вторгающийся, а мир — женское, податливое.
И вот если мировой воздух ночью вдоволь навходился и навыходился во влагалище, в сосуд-полость извилин наших легких, то днем наше существо — хор наших стихии во главе с огнем-светом, хватает дух за яйца и не выпустит его, пока он не выжмет из себя каплю духовной спермы — членораздельный звук, и в это единое слово все стихии сливают всю любовь и печаль и бросают то слово на ветер, чтоб ветер унес его вдаль. Если ночью, входя в нас, мировой (воз)дух испытывает чувственный coitus с нами как телесное близкодействие, — то днем, через слово, звук, родной нам (ибо в микрокосмосе рта) и внятный миру (ибо атомом мирового духа1 из нас выносится), — мы обретаем способность вступать в соитие с бытием на расстоянии, в духовный coitus, осуществляемый в дальнодействии. Слова и есть те духовные Семена, что мы рассеиваем по людям и по миру. Мы дух исходящий со словом по миру пускаем. И произнесение слова — это есть каждый раз соитие с миром, наша смерть (дух свой с ним испускаем), а потом воскресение: сказав, облегченно дух переводим- т. е. выдыхаем («фу!») все черные останки и зато глубокий вдох делаем.
Недаром слово тоже имеет рожденье, и муки слова — муки родов: как женщина, выродив дитя, пускает в мир свой фалл, так и словотворцы выпускают слово2, чтоб оно ходило и зацепляло мир и глаголом жгло сердца людей. Слово здесь мужественно. Словотворцы же — натуры женственные. И действительно, истинный мужчина говорит мало
Но женственность словотворца здесь сродни Гее, которая сама производит мужчину (Уран-Небо), чтоб он оплодотворял ее. Словотворцами человечество порождает Логос — Фаллос мысли и культуры, благодаря которому становятся все возможные дистанционные соития, на дальнодействии: Пушкина с Гомером, Сократа со мной, японца с Марком Твеном и т. д. Произнося слово, мы испытываем определенное сладострастие — от артикуляции и резонанса: мы посылаем волну — содроганье, струю исходящего из нас (воз)духа, который уже наш: пропитан нами в легких и во рту, насыщен стихиями, стал одной с нами природы — и есть уже наше чувствилище, щупальце в мир.
ТВОРЕНИЕ — КАК СОИТИЕ
Но так проясняется для нас и цель Творения. Для чего Господь создал человека? Для того, чтобы было с кем возиться. Ведь до творения Дух Божий носился над водами как неприкаянный — некуда ему деваться, не в кого войти. Но человек — сосуд избранный — создан, и отныне сладострастие духу — совесть, т. е. очевидно, мера («глоток») вдоха — и есть атом воздуха. 2 И вдруг, как солнце молодое, /Любви признанье золотое / Исторглось из груди ея (Тютчев) — вот роды слова
Совокупление через сознание: проникать в самые отдаленные тайники, уголки нашего существа, — ничего чтоб не сокрылось и не осталось нетронутым, девственным
То есть логика та же, на основе которой Господь создал жену Адаму: худо человеку быть одному. Но и Богу худо быть одному. Мир им и создается как поприще — влагалище для своих сил, а Сыну своему единородному Богу-Слово, Он вверяет человечество: чтоб с ним носиться, страдать, а от него казнь принимать1. Как мы хотим быть и женщиной и мужчиной в соитии, так и Бог-Слово принял образ человека: чтоб соитие с миром через распятие испытать
Молитва же, экстатическое произношение любовных слов к Богу — есть наше соитие в дальнодействии; и недаром влюбленные в Бога — религиозные люди впадают в транс, равный эротическому оргазму
Язык-огонь
5.1.66. Уже дошел до того, что загадки сочинять стал — народное дело. «Бьется в тесной печурке огонь» — что такое? Ответ — речь, язык
Рот — печурка, топка, зев, геенна — пасть ада. Язык — язык пламени — огонь. И от него «язык» — как речь — слово. Язык бьется в тесной печурке: то туда приляжет кончиком, то сюда горбом — в итоге членораздельные звуки речи образуются
Итак, переходим к рассмотрению рта с точки зрения огня. Как спящая валькирия Брунхильда со всех сторон окружена огнями, так и наше существо: у врат его, у входа лежит огнедышащий пес Цербер — язык, огонь: ласково виляет хвостом (язык — гибок и галантен, прекрасный танцор: и огонь пляшет; он без костей, как и фалл: «а все-таки, мать Маланья, кость в ем есть!»), заманивает, засасывает, — а назад не выпускает: возврата оттуда уж нету, и на языке огненными буквами горит надпись: оставь надежду, сюда входящий