«Ну что ж ты все удираешь, сын кавалериста? Батя-то твой посмелей был!»
А Соколов отсчитывал секунды прохождения петли, четко, как в учебке:
«Раз. Два. Три. Четыре. — И перед глазами только бесконечное небо — как там у Толстого? Нет, не до него сейчас, и не Аустерлиц здесь, а кое-что посерьезней. — Пять. Шесть. Альбатросу живым не сесть. Да что ж такое в голову лезет? — И небо с землей меняются местами. Вот они, самые завораживающие секунды падения. — Семь. Восемь. — Мессер чуть правее и сверху. Взгляд Алексея неотрывно приклеился сквозь прицел к вертикальному стабилизатору с хорошо различимой свастикой. — Девять. — Штурвал на себя…»
Прозрение настигло Альбатроса. Всего на мгновение он заметил далеко впереди второй, стремительно уходящий влево, на петлю, ЛаГГ. Когда же Пашка, непосредственно им преследуемый, в свою очередь взял вправо, в голове Теодора Райхеля раздался торжествующий голос Алексея:
«Говорила мне мама: „Учи языки!“ Falcon hört Euch alle!» — и очередь, отягощенная накопившейся яростью последних недель, превратила в труху хвост мессера. Надменный и до сей поры неуязвимый, Альбатрос падал, объятый пламенем.
Ирина Лазаренко
Смертные не оригинальны
— Прушник! — с отвращением выплюнул инкуб и швырнул карты на стол.
Ифрит ухмыльнулся, мановением брови подгребая к себе очередную кучку металла. Играли по-простому, на железо.
— Это все потому, что ты упал на мизер и получил паровоз, — глубокомысленно изрек джинн.
— Нет, — окрысился инкуб. — Это все потому, что кто-то убил мой марьяж с подпоркой!
— Это все потому, что я таки прушник, — покаялся ифрит и длинными пальцами лихо отбил какой-то бодрый ритм на карточной колоде. Из-под ногтей сыпались искры. — Еще пульку?
— Давай, — легко согласился джинн.
— Да чтоб тебя по всему пятому кругу волоком! — ругнулся инкуб и махнул рукой: — Расписывай.
И тут джинн охнул и с неприличным громким чпоканьем дематериализовался.
— Ну твою ж, — окончательно расстроился инкуб, — какой-то умник решил призвать демона! Это мы теперь лет через пол сотни доиграем!
— Да выкрутится он, — уверенно возразил ифрит и принялся тасовать карты.
Пентаграмма на подгнившем дощатом полу была начерчена коряво, но старательно. Почему-то розовым мелком. Свечи, судя по всему, горели уже не один десяток раз.
— Так-так-так… — джинн с любопытством огляделся. — Какое угнетающее зрелище!
Холодный и ленивый утренний свет с трудом просачивался в помещение через сроду не мытые окошки. С потолка свисала паутина. Пушистая пыль барханами покрывала мебель в углах. Но из центра комнаты мусор вымели.
— И кто это у нас такой смелый?
Желтые глаза джинна, завершив осмотр помещения, без всякого восторга уставились на паренька лет двадцати, который с открытым ртом таращился на дело рук своих.
Забавный был паренек — вихрастый, темноволосый, загорелый, по-крестьянски одетый. Рассыпающийся фолиант в лопатообразных руках выглядел телом инородным: заподозрить паренька в любви к чтению можно было только сильно спьяну.
Впрочем, джинн видал и не такое.
— Ну? — с нажимом произнес он и засунул большие пальцы за пояс широких штанов.
— Так это, — хрипло выдавил паренек и решительно стиснул фолиант, — три желания у меня!
— Можно было догадаться, — проворчал джинн и лениво переступил розовую меловую черту. Свечи разом потухли. Паренек попятился. — И я действительно догадался. Эти смертные совершенно не оригинальны.
— Вы-вы-вы, — парень, допятившись до старого буфета, уперся в него спиной и зачем-то выставил фолиант перед собой, — вы же не можете выйти из пентаграммы!
— Да? — удивился джинн, вразвалку подошел к дубовому столу, вокруг которого стояло три почти целых резных стула, хмыкнул и уселся на один из них. — В чем еще твоя книжица тебе наврала? Впрочем, неважно. Что ты говорил про желания?
Паренек помялся, зыркая на джинна недоверчивым взглядом, но, видимо, все же решил, что жрать его немедля демон не станет, и чуть приободрился.
— Мне бы это, — сипло начал парень, прочистил горло и поуверенней продолжал: — Мне, во-первых — чтоб старший горшечник надо мной не ругался, уважал чтобы, значит. А то хожу на работу как на каторгу какую! То наорет, то подзатыльника отвесит, да все общение через такую-то матерь! Ты, говорит, Фельк, не подспорье, а наказание одно! И только ж делает, что под руку зыркает, лезет во все, а у меня ж с тех рук от этого внимания все валится прям веерами перьистыми! Нет моей мочи больше! Хочу, чтоб он уважал меня, вот!
— Фельк, — пробурчал джинн, цапнул из ниоткуда пухлую потрепанную книженцию и зашуршал страницами. Те выглядели так, словно должны были рассыпаться в прах примерно три тысячелетия назад. Однако небрежное джинново обращение переносили на удивление стойко. — Дали ж родители имечко… Эге. Ага. Ну с мастером сложно будет. Что дальше там у тебя?
— Дальше, — парень окончательно успокоился и даже чуток разрумянился. Замызганный фолиант отложил на низенький табуретик. — Дальше — чтоб сестренка не болела. Сердце кровью умывается прямо, сколько мучится дите! Чуть какой ветерок подует — таким кашлем заходится, что аж в грудях клокочет! Считай, на одном гусином жиру с золой живет. Мыслимо?
— Предсказуемо, — пожал плечами джинн, прищурившись на какие-то строчки в книжице. — На что еще могла рассчитывать твоя полоумная родительница, когда выкинула ребенка чуть ли не голышом на мороз в наказание за какую-то шалость? А ты тогда что ж сидел и глаза прятал? Постучал бы кулаком по столу, побежал бы забрать сестру с улицы. А ты что сделал? Ничего? Ну вот, что натворили — то и получили.
— Мамаша, конечно, того, — Фельк постучал себя костяшками пальцев по голове. Получилось звонко. — Да и я сплоховал. Но сестренка-то за что страдает?
Джинн неопределенно скривил губы.
— Ну а третье желание?
— А третье, — паренек прижал руки к груди, — чтоб мир настал во всем мире!
Джинн фыркнул.
— Чего? — надулся Фельк.
— Смертные, — джинн закатил глаза, — совершенно не оригинальны. Ну всякий раз одно и то же. Какой еще мир? Да вам только дай! Расплодитесь как крысы по всем континентам, все ресурсы выжрете, попутно еще загадите все выше своей головы. И что с вами делать потом? Молчишь, представитель тупиковой ветви эволюции? Астероидов на вас не напасешься, вот что! Ну нет, парень. Вы убивайте лучше друг друга и дальше, как у вас испокон веков повелось, — и сами дольше протянете, и всему вокруг мороки меньше!
Фельк восхищенно выслушал отповедь джинна и переспросил:
— Так нельзя, что ли, мир во всем мире? Тогда пусть так: чтоб с соседями воевать не довелось! А то слухи ходят нехорошие, ох и поганые!
— Они на то и слухи, чтобы быть погаными, — пожал плечами ничуть не впечатленный джинн. — Хорошие никто не побежит пересказывать, ломая пальцы. Или что там у вас на ногах в нынешней ипостаси? Это какое время хоть?.. Ай, да тьфу на вас на всех скопом! Мне не все ли едино?
Фельк переступил с ноги на ногу.
— Так чего с желаниями?
— Ну, скажем, так, — джинн сделал вид, что послюнявил палец, хотя у него и слюнных желез-то не было. — На то, чтоб этот твой мастер тебя зауважал, придется потратить года три. Но это если возьмешься за ум и за руки. Способности у тебя неплохие, сам до мастера можешь дорасти, только дурь из башки поганой метлой надо вымести. Понял? Старание и спокойствие — вот что тебе нужно. И неспешно так, понемножечку, потихо…
— Какие такие три года? — возмутился Фельк. — Я сейчас хочу!