Нэдди, наконец, моргнула, перевела взгляд на Рандара — и вдруг, всхлипнув, уткнулась носом рыцарю в плечо и обняла его за шею. Рандар продолжал мерно ее баюкать, нашептывая что-то, и гладить по волосам. Соломенная кукла валялась на земле: левая ее нога дымилась.
Так и нашел их отец Никода через некоторое время.
— Соломенный человек исчез, — негромко сказал он, с изумлением оглядывая открывшуюся ему картину.
Рандар кивнул. Отцу Никоде на миг показалось, что в глазах «меча езуитов» теплилось что-то, но рассмотреть, что именно, он не смог.
— Но почему он исчез? — растерянно спросил доминиканин. — Ведь никто ничего не делал. Ни боевых литаний, ни экзорций…
Взгляд священника упал на валявшуюся на земле соломенную куклу с дымящейся ногой, и в его глазах сверкнул ужас.
— Так это… так это… — силился выговорить доминиканин.
Рыцарь поднял на отца Никоду глаза — серые и холодные.
Ничего в них не теплилось, священнику просто показалось.
— Давно у нее эта кукла? — спросил он.
— Кукла? — растерянно повторил отец Никода, не сразу сообразив, о чем спрашивает рыцарь. Потом собрался, сосредоточился: — Даже не знаю. Когда я сюда приехал, она уже была старая и затасканная. Кажется, ее дядя мастерил кукол на ярмарку; одна не вышла, и он ее выкинул. Ну а Нэдди подобрала — игрушками она не балованная, так что ей и такая оказалась за радость…
Голос отца Никоды умер.
— Девочка с рождения никому была не нужна, — тихо заговорил рыцарь, не глядя на доминиканина. — Даже матери. И, чтобы скрасить одиночество, она придумала себе друга, Флавика. С ним она беседовала, с ним секретничала, с ним делилась горестями и радостями, ведь больше ей поговорить было не с кем — только с ним, с выдуманным приятелем. Нэдди так сильно в него верила, что он постепенно, изо дня в день, становился все более и более настоящим. И однажды Флавик стал достаточно силен, чтобы принять физическую форму и броситься защищать Нэдди от обид. А обижали ее часто.
— Колдовство… — прошептал отец Никода и осенил себя крестным знамением.
— Нет, — жестко отрезал рыцарь. — Колдовство — особые, темные материи; колдовство призывает диабола, использует его силы.
— Но не от Всевышнего же она… — пробормотал доминиканин, и Рандар кивнул:
— Не от Всевышнего. Это другие силы, отец Никода. Не злые и не добрые. Это силы природы, которые как-то затронула и всколыхнула отчаянная вера одинокой девочки. Ну а мы своими литаниями и экзорциями только подпитывали эти силы. Такой вот редкий, необычный феномен.
— То есть… — Юный священник сглотнул, и глаза у него стали виноватыми. — То есть если бы… если бы…
— Да, — закончил за него Рандар. — Никакого соломенного человека и не появилось бы, если бы ваша добрая, набожная паства была бы хоть немножко человечнее.
— Нам колдунью в селе не надо, пусть даже и малолетнюю, — выразил всеобщее мнение староста.
За его спиной собралось все село. Среди них, в первом ряду — Ольда. Измученная, растрепанная, глаза пустые и равнодушные, синяк на щеке налился полноцветной синевой.
Рядом с ней стоял усмарь — щуплый, затрапезного вида мужичишка. Он согласно кивал в такт словам старосты и прожигал жену взглядом, словно говорившим: «Мало того что дите нагуляла, так ублюдок еще и колдуньей оказался!» Казалось, ему так и не терпелось подкрепить свои слова подзатыльником, но на людях приходилось сдерживаться.
— Но послушайте, я же вам все объяснил! — всплеснул руками юный священник. — Это — не колдовство! Это совсем другой феномен!..
— Вы, отец Никода, эти свои заумные словечки бросьте! — ответил староста. — Ежели дерьмо пометом назвать, оно дерьмом от этого быть не перестанет. Вот и колдовство, ежели фемеменом обозвать, оно так колдовством и останется, правильно я говорю?
Селяне одобрительно загудели.
Доминиканин растерянно оглядел свою паству.
— Но это же не по Писанию, — пробормотал он. — Возлюби друга и недруга, возлюби доброго и злого, ибо любовь — от Всевышнего… Пятая проповедь, шесть — одиннадцать…
— Но возлюбить диабола — это разгневать Всевышнего, — непререкаемо заявил староста, и селяне снова согласно закивали.
— А ты что же, Ольда? Это же твоя дочь! — с отчаянием в голосе обратился к измученной женщине отец Никода.
Ольда ответила ему бесконечно усталым взглядом.
— Колдунья мне не дочь, — сказала она.
Стоявший рядом усмарь одобрительно кивнул.
Взгляд юного священника затравленно метался по внезапно ставшими совсем чужими лицам, пока не наткнулся на единственный взгляд, в котором ему почудилось сочувствие и понимание.
Отец Никода вздрогнул, обнаружив, что смотрит в серые глаза «меча езуитов».
Рыцарь усадил Нэдди впереди себя на седло и собрался было пришпорить коня, когда прямо перед ним появился отец Никода. Кадык нервно ходил по худой шее, руки, схватившие нательный крест, тряслись.
— Не пущу! — выкрикнул он. — Костьми лягу, но не позволю отвезти ее в ваши казематы!
Возвышавшийся на коне Рандар едва заметно усмехнулся:
— А почему ты решил, что я везу ее именно туда?
— А куда еще? Всем же известно, что ваши езуиты собирают по всему свету ведьм, адсидентов и одержимых демонами, а потом изучают и пытают их в своих подземельях и казематах. А про Нэдди ты сам сказал — редкий, необычный феномен.
Рыцарь и не думал отвечать на обвинения доминиканина. Он собирался просто-напросто проехать мимо юного священника, но что-то в бледном лице отца Никоды, что-то в его отчаянных, безумных глазах, в тряском голосе остановило Рандара. И, вместо того чтобы проскакать мимо, он наклонился в седле и спросил:
— Ну оставлю я тебе Нэдди — и что? Думаешь, если она с тобой будет, твоя набожная паства ее примет? Нет, отец Никода, они вас обоих выгонят.
— Я знаю, — неожиданно ответил доминиканин и взглянул прямо на рыцаря — открыто и смело. — Но они не виноваты. Это я. Я виноват. Я — никудышный пастырь. Как я мог вести их по истинному пути, если сам бродил во тьме и только сейчас это понял?
— И что же ты хотел делать? — помолчав, спросил Рандар.
— Я вернусь в Орден, — твердо ответил отец Никода. — Буду молиться о том, чтобы Всевышний наставил меня на путь истинный. Буду замаливать свои грехи. Буду просить избавить меня от гордыни. Буду просить показать мне истинный путь… Буду заботиться о Нэдди.
Несколько долгих мгновений рыцарь изучал бледное, со следами юношеских прыщей лицо отца Никоды, а потом чуть улыбнулся:
— За Нэдди не беспокойся. Как это ни странно прозвучит, очень многие мне обязаны. И я найду ей хороший дом.
Отец Никода посмотрел в холодные серые глаза — и понял, что рыцарь говорит правду.
— Что до возвращения в Орден, — продолжил Рандар, — это, конечно, не мое дело, но думается мне, ты уже увидел истинный путь. И теперь сможешь показать его своей пастве.
Юный священник судорожно вздохнул. На глаза против воли навернулись слезы; он отчаянно заморгал и с трудом проглотил вставший в горле ком.
— Спасибо тебе, — справившись, наконец, с голосом, сказал отец Никода. — Ты очень хороший человек, — добавил он. Посмотрел на несмываемый знак солнца с крестом внутри на шее Рандара, и у него неожиданно вырвалось: — Не знаю, что заставило тебя принести обет Ордену езуитов, но дай тебе Всевышний когда-нибудь его разорвать… Крест стоит, господин Рандар, — произнес он, прощаясь, и сотворил в воздухе крестное знамение.
— Воистину стоит, — дрогнувшим голосом ответил Рандар и пришпорил коня.
Джон Маверик
Разбилась душа о камни
Солнечная Гора от самого подножия щетинится молодым лесом и, словно оправдывая свое название, изумрудно сверкает, теплая и мшистая, пропитанная солнцем. Только над ее вершиной — словно птица распластала черные крылья — нависает плотная, нездоровая аура.
С первых шагов по территории клиники Эрика почувствовала себя плохо. Не болезненно, как при гриппе, а тесно и дискомфортно в собственном теле. День выдался знойным, и у нее взмокли подмышки. Кроссовки точно ужались на один размер и сдавили ступни, а джинсы, наоборот, растянулись и мешковато топорщились при ходьбе.