Совещание медиков не оправдало надежд Феврие Депуанта. Гренье рассказывал, что медик "Авроры" вел себя грубо, негостеприимно. Сославшись на ревматические боли, Вильчковский размашисто шагал по кают-компании и задавал бесцеремонные вопросы. "Я был на берегу, господа, и не нашел там ваших больных! Что это значит?" Гренье вынужден был заявить, что больные скончались и погребены на городском кладбище без приличествующих этому случаю формальностей из-за проклятой болезни, угрожающей флоту.
Последнее же посещение "Авроры" особенно обеспокоило адмирала Прайса. Он обнаружил на фрегате массу пренеприятнейших неожиданностей. Как-то вдруг оказался приведенным в порядок стоячий такелаж, негодные паруса были заменены, продет подвижной, бегучий такелаж. При благоприятном ветре фрегат мог бы сняться с якоря.
Прайс явился на французский фрегат наутро после визита на "Аврору" с непреклонным намерением склонить Депуанта к выступлению.
Депуант пытался и на этот раз увильнуть от разговора. Только что поднятый с постели, с помятым лицом и слезящимися глазами, он казался маленьким и незащищенным. Ему хотелось вытолкать за дверь гостя и прежде всего привести себя в порядок. Депуант твердил раздраженно:
— Мы обо всем условились, решительно обо всем…
Прайс сердито насупился.
— Я требую вашего согласия на самые решительные и незамедлительные действия.
— Увы, не могу! Мое правительство, мой император запрещают мне это… — При упоминании императора голос Депуанта крепнет, а сам он словно становится на котурны. — Я солдат Франции. Я не скомандую: "Огонь!", пока мой император не скажет: "Война!"
Депуант вынул из ящика депешу и протянул ее Прайсу. Париж, 23 февраля 1854 года. Циркуляр морского министра. "Пока неприязненные действия между Францией и Англией, с одной стороны, и Россией — с другой, еще не начались или война еще не объявлена, вы не будете действовать наступательно, а должны оставаться в оборонительном положении. Когда настанет время, я сообщу вам инструкции, необходимые для нападения".
Прайс небрежно бросил циркуляр на стол.
— Мы с вами слишком опытные люди, чтобы придавать чрезмерное значение бумажкам. Потопите "Аврору" — и война начнется, она станет фактом. Сделайте первый залп — и вы непременно будете в выигрыше. Если война началась, этот залп окажет честь вашей дальновидности и решительности. Если же политики решили не воевать — а я не верю в это, — ваш залп даст им великолепную возможность показать свое миролюбие и гуманность. Вас накажут для виду, только для виду, потому что вам будут все-таки благодарны и вскоре сумеют вознаградить.
Депуант рылся в бумагах на столе. В эту секунду он не выдержал бы взгляда Прайса. Англичанин прав, трудно не согласиться с ним. Но Депуанту надоела настойчивость партнера, менторский тон, желание командовать. У них хватит времени для того, чтобы разделаться с "Авророй".
— Логично, логично, адмирал, — соглашался Депуант. — Но когда логика сталкивается с долгом офицера, я отдаю предпочтение последнему. Кроме того, — Депуант приподнялся на носках, — я нахожу тревогу ложной. Потерпите немного — и вы увидите, как "Аврора" будет уничтожена. Смешно же волноваться, имея столь превосходящие силы да еще неопытного противника какого-то тугодума капитан-лейтенанта!
Собрав всю свою выдержку, Прайс приготовился к атаке, твердо решив, что она будет последней. На длинном, иссеченном сухими морщинами лице появилось выражение горечи и с трудом скрываемой обиды. Он помолчал мгновение, словно раздумывая, стоит ли вообще продолжать этот напрасный разговор. Потом начал с непривычной мягкостью:
— Вы совершаете обычную ошибку, адмирал. Мы не знаем русских, готовы считать их неопытными, слабыми — и когда-нибудь поплатимся за свое равнодушие. — Прайс взглянул на собеседника долгим, тяжелым взглядом. — Я хочу рассказать вам о том, что, к счастью, давно забыто всеми — кроме меня, конечно, — что покрылось уже пылью четырех десятилетий… Во время морской войны, начавшейся после того, как Александр подписал в Тильзите мир с Наполеоном, я, тогда еще лейтенант, плавал на фрегате в северных морях. — Прайс вздохнул: — Я много лет не рассказывал этого никому.
Он неторопливо набивал трубку узловатыми пальцами, утолщенными у ногтей, и, подбирая осторожные выражения, которые не роняли бы его офицерского достоинства, рассказал Депуанту одну из давних историй своей жизни.
Это случилось девятнадцатого августа 1810 года, у Нордкапа, когда английский фрегат почти столкнулся с русским транспортом, шедшим из Архангельска в Норвегию. Море клокотало и пенилось. Безоружным транспортом англичане завладели без особого труда, — встреча была настолько неожиданной, что маленькая команда русских не успела ничего предпринять. К тому же это было торговое, нагруженное пшеницей судно, которое при любых условиях не могло тягаться с фрегатом. Командир фрегата, оставив на транспорте русского шкипера Матвея Герасимова и трех его подчиненных, послал туда лейтенанта Прайса с семью матросами. Двадцать третьего августа вечером поднялась буря, англичане на транспорте потеряли из виду фрегат и носились по морю с зарифленными парусами и сломанной грот-брам-стеньгой. Ночью русские сбросили английского часового в воду, обезоружили Прайса, матросов и бросили их в трюм, где они просидели в темноте больше десяти дней, готовые каждую минуту затонуть вместе с ветхим кораблем. В захудалом норвежском порту Вардегауз Матвей Герасимов сдал англичан местному коменданту.