— Будьте внимательны, лейтенант, — строго сказал Изыльметьев. Палуба не Невский проспект.
— Слушаюсь, — отчеканил Максутов, — понимаю.
— Извольте держать себя в руках и не страшиться невзгод. Тогда и служба не станет вам в тягость.
— Я полагаю… — начал было Максутов.
— Научитесь внимательно слушать своего командира, — не дал ему договорить капитан и спросил: — Куда вы направляетесь?
— На урок. Сегодня читаю гардемаринам корабельную архитектуру.
— После урока отправитесь к капитан-лейтенанту Тиролю и передадите ему мое приказание: включить вас в список вахтенных офицеров. Нынче слегли еще два офицера.
— Слушаюсь! — повторил Максутов глухим от бешенства голосом.
До сих пор он, занятый уроками с гардемаринами, освобождался от трудной вахтенной службы.
Превозмогая боль в суставах, Изыльметьев спустился по влажному трапу.
Вильчковского он нашел в кресле, с вытянутыми ногами, положенными на сиденье низкого стула. Доктор сделал усилие, чтобы приподняться, но тяжело повалился в кресло.
— Сидите, ради бога, сидите! — Изыльметьев подошел к нему. — Или лежите. Право, не знаю, как вернее сказать…
Боль за эти недели измучила доктора и оставила заметные следы на его выразительном лице. Он постарел и осунулся.
— Не могу лежать, Иван Николаевич, — пожаловался он, устраиваясь поудобнее. — Невероятный абсурд! Мне бы лежать неподвижно, аки младенцу, а не могу. Все скользко, мокро, мерзопакостно. Здесь хоть под утро удалось вздремнуть, а в постели за ночь глаз не сомкнул.
Изыльметьев опустился на неубранную койку доктора. Минувшие сутки были очень тяжелыми, капитану и на минуту не пришлось прилечь. Теперь захотелось упасть навзничь и растянуться на постели. Сами собой закрылись глаза, грузное тело подалось назад, но капитан успел упереться руками во влажное ворсистое одеяло, постеленное на койке, и удержаться в неестественной позе.
Доктор с опаской посмотрел на капитана. Два дня тому назад Вильчковский заметил, что Изыльметьев болен. Не вышла ли болезнь наружу?
Что это? Пятно на переносице, соединяющее два темных круга у глаз… Неужели кожная язва? Вильчковский подался вперед! Нет! Только тяжелая складка на переносице, тень от нее…
Все это длилось секунду. Изыльметьев поднял воспаленные веки и перехватил пристальный взгляд доктора.
— Что? Нехорош? — он виновато улыбнулся.
— Напротив. Удивляюсь вашему стоическому характеру.
— Привычка, не более того, — устало сказал капитан. — Стар конь, а оглобли упасть не дают.
— Трудно? — участливо спросил доктор.
Изыльметьев кивнул.
— Что сегодня? — доктору не хотелось уточнять вопрос: "Сколько умерло, сколько новых больных?"
— Плохо. Ночью умерли трое. Квашинцев, Ярцев, Селиванов. Из первой вахты. Восемь человек слегли. Мне бы на ногах удержаться…
Вильчковский ответил уверенно:
— Вы кремень, Иван Николаевич. Вас ничем не прошибешь.
— Вы думаете?
— Уверен. Но спать хоть изредка, а надобно. Сон — великий исцелитель.
— Не спится.
Доктор знает, что капитан спит мало, проводит долгие часы у коек больных матросов, а говорит, что не спится, просто не спится…
Слышно, как океан могучими кулаками тузит деревянные борты, как скрипят тали и мачты. По переборке торопливо сбегают капли, словно боятся, что кто-то заметит их и преградит дорогу.
— Иван Николаевич, — умоляет Вильчковский, — вы бы приказали приносить мне больных на осмотр. Не могу я так… Лучше свяжите — и за борт.
— Ну что вы! Завтра встанете на ноги. Изменить вы все равно ничего не можете.
В тоне Изыльметьева нет упрека. Но доктору кажется, что он в чем-то виноват. Может быть, теперь, когда на "Авроре" умирают матросы, а Вильчковский не в силах им помочь, где-нибудь в провинциальной лечебнице земский лекарь открыл простое и верное средство против цинги. Вильчковский верил в безграничное могущество человеческого разума.
— Который теперь час в Петербурге?
— Вечер, — сказал после паузы Изыльметьев. — В Петербурге еще восьмое июня.