Политическую же карьеру рассматривали лишь как средство легальной и эффективной борьбы за восстановление хотя бы автономной Польши. Разумеется, на определенном этапе добившиеся успеха польские парламентарии в любой из трех империй фактически становились проимперской партией в польской элите, зачастую оправдывая свою верность императору аристократическими традициями, но не отказывались от национальных целей. Так, в Германии пытался лоббировать интересы Польши граф Богдан Гуттен-Чапский, в России партию русофилов у поляков возглавлял Роман Дмовский,77 в Австро-Венгрии самым влиятельным поляком был министр финансов Леон фон Билинский.
Польская шляхта, какие бы высокие посты ни открывались ей в любой из трех консервативных монархий, в целом неодобрительно относилась к попыткам сделать военную карьеру в императорских армиях, осуждая службу с оружием в руках любой из трех держав, повинных в грехе раздела Польши. В случае если не оставалось иного выбора, желавшие военной славы польские аристократы готовы были служить в саксонской армии, а не в прусской, во французской или американской, но не русской. И все же постепенно имперская интеграция и законы человеческой психологии брали свое: несмотря на взаимное недоверие, плохо скрываемую дискриминацию по национальному и/или религиозному признаку, несмотря на необходимость приспосабливаться к культурному облику титульной нации империи, все больше поляков соглашались служить одному из императоров-«совладельцев» Польши.
Различие между тремя частями Польши постепенно нарастало, ведь огромные усилия по сохранению польского культурного сообщества подрывала разная в трех империях стратегия администрирования и надзора за столь непростым в управлении национальным меньшинством. В Пруссии велась агрессивная политика онемечивания, а большое количество поляков и кашубов вынуждено было уезжать в поисках работы в индустриальные центры Рура, где быстро теряло национальную идентичность. В Австро-Венгрии максимально гибкая языковая политика всегда дополнялась максимальной консервацией текущего политического и административного устройства, отражавшего в лице императора Франца-Иосифа реалии какого угодно столетия, кроме двадцатого. В России явно делали ставку на общие славянские корни, не оставляя попыток ползучей русификации и введения русского языка не только в официальный, но и повседневный оборот. Поэтому, например, в любом уезде Привислинского края местный администратор всегда был русским (по крайней мере считался таковым) и только его заместитель, проверенный на лояльность, брался из поляков. Эти различные традиции управления сказывались и в ходе Великой войны, когда русская военная администрация попыталась управлять Галицией по образцу бывшего Царства Польского, а немцы и австрийцы в свою очередь совершенно по-разному вели политику в Варшавском и Люблинском генерал-губернаторствах соответственно.78
Зыбкость установившихся на целое столетие рубежей, при контрасте организации и менталитета властей по обе стороны границы, приводили к существованию особого феномена границы России, Германии и Австро-Венгрии, которая была скорее объединяющим началом, чем разделяющей чертой. Хотя внешне перемены были разительны: если прусские власти придавали большое значение развитию периферии, видя в этом инструмент интеграции и онемечивания населенной поляками сельской округи, то российские власти, напротив, принципиально не развивали инфраструктуру в приграничной полосе, не желая создавать условия для более тесного экономического взаимодействия разделенных между странами польских земель и уж тем более способствовать будущему германскому вторжению, создавая приемлемые пути сообщения за пределами цепи крепостей на речных рубежах. В Австро-Венгрии же королевство Галиция и Лодомерия, за исключением Кракова, и вовсе оставалось самой отсталой аграрной периферией, хотя в последние предвоенные годы его развитие заметно оживилось в связи с разработкой нефтяных источников, а огромный отток сельского населения за рубеж или в крупные города несколько приостановился.