Вполне естественное для европейских монархий положение вещей, при котором элита играет огромную роль в принятии основных решений и определении политики государства, порою «затмевая» монарха, было совершенно чуждо для России и всегда осознавалось как слабость императора, что в конечном счете сказалось на устойчивости монархии и Российской империи в целом. Если в России император явно уступал в дарованиях и/или воле своим приближенным, как это было в царствование Николая II, то было принято скорее критиковать монарха (даже если он и не так уж слаб), нежели отдавать должное крупным государственным деятелям эпохи. Подобный феномен, конечно, вполне объясним с точки зрения русского менталитета, но далеко не очевиден для западного наблюдателя. Так, автор знакового для предвоенной Германии труда о будущей войне, генерал Бернгарди спокойно констатировал, что после такого важного события, как убийство Столыпина, российская элита не склонна к войне в связи с грозными признаками растущей нестабильности.91 О позиции или настроениях почти всесильного по «Основным законам» Николая II не было сказано ни слова. Более того, Бернгарди утверждал накануне войны, что в России «армия ненадежна», «наступательной войны в России не хотят», а «образованные части народа, как и в русско-японскую войну, за революцию».92
Особенности восприятия России военными соседних империй во многом объясняются тем, что германская военная элита, имевшая огромное значение в государстве благодаря скорее престижу военной профессии вообще, нежели влиянию военных в правительстве, рейхстаге или экономике,93 автоматически переносила свое положение на русских94 коллег. Внешние признаки: наличие огромной армии, череда почти непрерывных войн в течение всей новой истории России, престижность военной карьеры и полувоенная по своей сути и составу царская администрация,95 сохранение «Табели о рангах» как таковой, безусловная лояльность армии к императору и его семье — свидетельствовали о том, что военные просто обязаны быть стержнем государственных решений в той империи, которая на них и держится. Однако, несмотря на опыт революции 1905 г. и становление несколько «ходульного» российского парламентаризма, отношения русского императора и военной элиты, бесспорно, оставались на платформе декларативной поддержки самодержавия, но не более. Основанием тому являлись лояльность и даже беспрекословное (по идейным соображениям) подчинение монарху и его решениям. Подлинно трагическая по последствиям в самоощущении офицерского корпуса русско-японская война этого положения фактически не изменила. С другой стороны, конфликт с частью чиновничества, а затем — и с парламентариями был налицо, что только укрепляло согласие с позицией Николая II в государственных вопросах, вполне известной внутри страны и за ее пределами. Скорее всего, именно безусловное согласие офицерства и генералитета с императором и выдавалось за их огромное влияние на него и его политику.
Высокий статус профессионального военного в Германской империи не позволял офицеру так легко отказываться от военной карьеры и выходить в отставку, как это было принято у русской аристократии, даже в случае очевидных творческих дарований и желания испытать себя на этом поприще. В Австро-Венгрии даже в среде офицерского корпуса в отношении военных перспектив монархии царил плохо скрываемый скепсис, хотя он сопровождался решимостью неприятно удивить основного соперника или продемонстрировать превосходство над теми, кого не считали достойным противником — перед Италией и/или Сербией. Определенный пессимизм, недоверие к лояльности солдатской массы и уязвленное самолюбие сближали австро-венгерское и русское офицерство, травмированное русско-японской войной и в еще большей степени революцией 1905–1907 гг. Зачастую в австро-венгерской элите уповали главным образом на ловкие маневры дипломатов венской школы, которым действительно удалось приобрести немалую агентуру и влияние в дипломатическом корпусе, успешно интригуя в Константинополе, Париже и даже в Риме.96 Несколько успокаивало чисто инерционное неверие в скорые глобальные перемены, а также уверенность в том, что развал громадной монархии не выгоден ни Берлину, ни Петербургу, ни Лондону.
Германскому офицерству был свойственен куда больший оптимизм в связи с отсутствием негативного военного опыта, каковой имелся у австро-венгерского еще со времен Бисмарка и тем более у русского офицерства после русско-японской войны. В германской армии была выражена склонность к экспансии — из-за кадрового давления и скромной территории метрополии; несколько ниже был общекультурный уровень в силу более высокой концентрации на профессиональных вопросах, в то время как русское офицерство исторически несло огромную светскую и общественную нагрузку, а австрийское во многом ориентировалось на салонную культуру расцвета XIX столетия. В Германии же начала XX в. общественное влияние в большей степени было уделом буржуазии и университетской профессуры.97