Германская империя не могла предъявить осмысленных территориальных претензий ни к одной стране Европы, кроме, может быть, своей союзницы Австро-Венгрии.153 Широко известные проекты Пангерманского союза по аннексии прибалтийских земель и их присоединения к Кайзеррейху до войны и на протяжении большей ее части оставались заведомо утопическими мечтами,154 которые германские правящие круги не воспринимали всерьез вплоть до Февральской революции в России, а в периоды потепления русско-германских взаимоотношений относились к ним даже резко отрицательно. Германия с огромной тревогой следила за тем, как Россия выходит из тяжелого положения, в котором она оказалась по итогам Портсмутского мира, удачно нормализовав отношения в 1910 г. даже с Японией и освободив тем самым 300 тысяч солдат для европейской войны.155 Среди части придворных, дипломатов и отставных военных Россия представлялась почти орудием грядущего Апокалипсиса, скорого и неизбежного. Именно это явилось основанием для последовавшего за объявлением войны почти всеобщего твердого убеждения в том, что именно Германия — обороняющаяся сторона. С этой точки зрения, можно считать дипломатическую переписку Вильгельма II с Николаем II 29–31 июля 1914 г. продуманной и удачно завершившейся провокацией, так как вина России в объявлении открытой всеобщей мобилизации неопровержима, а все остальное рассматривалось как адекватные меры ответа.156 И сегодня, спустя 100 лет с лишним лет, в мировой историографии продолжаются дискуссии о соотношении субъективных, объективных и случайных факторов по ходу эскалации международного кризиса в Великую войну.157
Мощным катализатором будущего противостояния стали Балканские войны, которые, к явной растерянности великих держав, завершились разгромом Османской империи коалицией преимущественно славянских стран, немедленно приступивших к переделу наследства. Тот факт, что Россия не меньше Германии была обескуражена исходом событий и славянам официально не способствовала, никак не убавил впечатления от славянского рывка к контролю над Балканами. В Германии и Австро-Венгрии началась паника,158 немцы и венгры сплотились против славянской опасности. Германские военные, считавшиеся главными учителями новой турецкой армии, были неожиданно для себя поставлены на грань всеобщего сомнения в их профессионализме. Тогда же, 8 декабря 1912 г., состоялся военный совет, который, по мнению Ф. Фишера и историков его школы,159 стал поворотным моментом в предыстории Первой мировой войны. На совете, где канцлер Германской империи даже не присутствовал, кайзер дал волю своему гневу и красноречию, сделав несколько жестких милитаристских заявлений.160 Они впоследствии и легли в основу версии о виновности правящей верхушки Германии в эскалации конфликта. В декабре 1912 г. кайзер санкционировал в прессе начало пропагандистской кампании против России и славян вообще. Однако к концу месяца для военного окружения Вильгельма стало очевидно, что поток статей был инспирирован ради большей поддержки новым программам по усилению армии и флота, а не ради подготовки общественного мнения к войне с Россией.161 К разочарованию и возмущению Тирпица, очередной раз поверившего в серьезный тон радикальных высказываний Вильгельма,162 уже в начале января 1913 г. кайзер вновь поменял тон своих высказываний на примирительный и фактически отказался от планов превентивного удара по Франции.163 Таким образом, сколь решительными ни выглядели бы речи кайзера на упомянутом совете (согласие с ним его подчиненных вполне понятно — от этого зависела их карьера), безусловной заинтересованности Германии в войне это не доказывает.