Следует особо оговорить, не вдаваясь в масштабный анализ имеющейся военно-исторической литературы, который в России проводится с завидной регулярностью и переменным уровнем компетентности,16 что все три официальные версии истории войны, включая явно уступающую в объеме коллегам советскую/российскую, имеют разный набор достоинств и общие недостатки, вызванные нежеланием в должной мере учитывать и ценить позицию противника (и даже союзника), обязанностью отвечать задачам патриотического воспитания и пропаганды, а также данью стереотипам и цензуре. Это делает необходимым последовательное сопоставление минимум трех, а желательно и нескольких других версий истории Русского фронта — включая турецкую, румынскую, французскую, итальянскую, а из нейтральных — швейцарскую и шведскую, но это фактически невозможно не только для любителя, но и для профессионала, не говоря уже о доступности их для многих ученых в течение весьма долгого времени.
Совершенно особое место должны были бы занять до сих пор крайне неохотно учитываемые в бывших странах-метрополиях национальные версии «отделившихся окраин» — Финляндии, стран Прибалтики, Белоруссии, Украины и выбивающейся даже из этого, отдельного списка Польши. Главная особенность национальных историографий в этих странах, да еще по периоду, связанному с разной степени успешными попытками обрести независимость и собственное место на мировой арене, вытекает из того факта, что они — национальные. Нет смысла отрицать их достоинства, то есть главным образом совершенно особый угол зрения (фактологию и приоритеты в исследованиях), или недостатки, то есть нежелание воспринимать никакие другие углы зрения, кроме собственного, причем не только от бывших метрополий, но даже от коллег по несчастью и конкурентов-соседей. Сложность описываемой выше ситуации с исторической памятью и компетентными, то есть в конечном счете двух- и многосторонними исследованиями, увенчивается тем, что по итогам Первой мировой, несмотря на все усилия, организовать окончательную расстановку точек над «i» и назначение бесспорных виноватых не удалось. Версаль стал лишь прообразом, но не прямым предшественником Нюрнберга. Именно поэтому Первая мировая остается самым описываемым событием в истории и 100 лет спустя, именно поэтому книги о ней не являются лишь разной степени подробности декларацией раз и навсегда выученных приговоров.
Ряд же вышедших за последние годы работ по истории Русского фронта наших западных коллег17 также отмечен всеми «родимыми пятнами» историографии англосаксонских стран и Франции, то есть до фривольности размашистыми заявлениями и оценками, нежеланием по-настоящему познакомиться с историографией вопроса на кириллице, а потому слепым доверием к немногочисленным известным-таки книгам по отдельным сюжетам военной истории, включая не только новейшие работы, но и блестящие исследования межвоенного периода, наконец твердой уверенностью в необязательности работы в российских архивах (а порой даже в германских), оправдываемой, как правило, априорным убеждением в том, что таковая, как и в 1960— 1970-е гг., невозможна по политическим причинам. Впрочем, есть основания полагать, что вскоре зарубежными учёными за образец будут взяты труды, преодолевающие эти недостатки.18 Разумеется, в этом ряду есть блестящие исключения, кроме того, можно отметить и определенные успехи за последние 30 лет в диалоге отечественного и зарубежного исторических сообществ, которым обязаны, как правило, личным связям, доброй воле и идейности отдельных их представителей. Следует оговориться, что в отношении указанных недостатков и германские, и австрийские исследователи зачастую отличаются в лучшую сторону от своих англо-американо-французских коллег.