Неприятное впечатление произвела на немецкое командование русская часть Польши, особенно приграничная,105 которая своей неухоженностью и бедностью населения сильно контрастировала с активно колонизируемой пруссаками Познанью и промышленно развитой Силезией.106 Гинденбург, как и многие его коллеги, жаловался на грязь и убогость обстановки, патетически сочувствуя местному населению, так обделенному русскими властями, тем не менее и к полякам он относился с нескрываемой традиционной прусской снисходительностью.107 Пренебрежение к полякам только усилилось, что сразу же проявилось в их дискриминации.108 В дальнейшем серьезные успехи германских войск в 1915 г.109 и большое продвижение немцев на Востоке, казалось бы, должны были заново обогатить и обновить образ России в сознании германских военных, однако этого не произошло. Резюмируя тщетность попыток стимулировать политическое развитие населения окраин России, некий германский офицер заявлял, что важен «…вопрос мыла. Только когда население приучится мыться, можно говорить о политических мероприятиях».110 Солдат Центральных держав постоянно забавляли и пугали одновременно всевозможными заболеваниями, которыми они могут заразиться от немытых жителей Востока, причем в распространении вшей оказывались виноваты все, кто угодно, кроме немцев. Подчеркивая свою «цивилизационную миссию», а также подавая личный пример, германское командование весьма методично и в конечном счете успешно занималось профилактикой эпидемий, а также добилось высокого уровня санитарной дисциплины в войсках. Русское и даже австро-венгерское командование также было озабочено этой проблемой, но тратило на ее решение куда меньше сил. У врачей хватало и более злободневных проблем, чем бытовая антисанитария, хотя дизентерии побаивались во всех армиях.
Почти сразу после вступления в конце августа 1915 г. за пределы Конгрессовой Польши немецкое командование столкнулось с полным этническим хаосом, который зачастую не позволял отделить возможных союзников от явных сторонников русских властей, поскольку даже фамилия порой не отвечала национальному самосознанию ее носителя.111 Настроение населения предугадать было невозможно, так как где-то солдат Центральных держав встречали как освободителей, а уже в соседней волости наблюдалось паническое бегство на Восток или в ближайшие леса. Это не вызвало должных опасений у военно-административного аппарата Австро-Венгрии, которой по итогам раздела оккупированных территорий досталась только часть Польши с центром в Люблине, а потому в дальнейшем чиновники двуединой монархии сосредоточились на подготовке воплощения так называемого «австро-польского» решения, встречая в этом изрядную поддержку польской аристократии, уже представлявшей себе будущий немецко-венгерско-польский триализм. Это, в свою очередь, порождало существенную зависть у германских политиков и военных, что привело к затяжным дискуссиям о переделе бывшей русской Польши.112
Активное разыгрывание национальной карты всеми воюющими странами (даже теми из них, кто, в силу полиэтнического состава населения, был в этом отнюдь не заинтересован) привело к тому, что фактически совместными усилиями правительств Антанты, Германии, Австро-Венгрии, России, Османской империи, Италии и даже США оживить националистические настроения удалось, а вот использовать их на благо какой-либо одной из сторон, за исключением примеров ирреденты, оказалось невозможно. На оккупированных территориях Российской империи, а также в среде многочисленных национальных диаспор, в том числе по ту сторону Атлантики, сумели заявить о себе финские, эстонские, латышские, литовские, украинские, грузинские, армянские националисты, а также сионисты, сторонники мусульманской автономии и ряд других активистов, однако все это требовало немалых средств и еще больших усилий по установлению взамен прежнего имперского столь же устойчивого оккупационного порядка, что оказалось куда сложнее, чем казалось на этапе «освободительной» пропаганды. Сравнительно удачным опытом, не чреватым опасными последствиями для самих организаторов, можно признать лишь формирование финского егерского батальона, выходцы из которого сыграли огромную роль в развитии армии Финляндии в 1920—1940-х гг.113 В свою очередь, для России оказалось не столь просто использовать потенциал чехословацких, польских, сербских, трансильванских, армянских и других воинских частей, хотя попытки предпринимались масштабные и небесперспективные. Наиболее безвредные по последствиям национальные проекты были возможны лишь там, где образование новых национальных государств никак не затрагивало интересов их спонсоров из числа великих держав. Так было с ирландским движением и Германией, польской армией во Франции, попытками формировать итальянские отряды в России, а также с переправкой пленных эльзасцев, чтобы они тут же вступили во французскую армию.