Желанное для украинских националистов вторжение войск Центральных держав на территорию русской Украины нe состоялось, так как в ходе победоносной кампании 1915 г. австрогерманские войска так и не смогли выбить русскую армию из Восточной Галиции. Использовать в должной мере симпатии большей части еврейского населения к германским и австрийским войскам, усугубленные антисемитскими действиями русской Ставки и воинских частей, особенно казачьих, военные и администраторы Центральных держав не смогли, так как не слишком отличались от русского офицерства в своем отношении к евреям (в австро-венгерской армии антисемитизм был несколько мягче) и не слишком четко осознавали разницу между этнической принадлежностью и подданством.114 Тем не менее, попытки разыграть еврейскую карту имели место, так как многие леволиберальные публицисты, в особенности еврейского происхождения, были мобилизованы на помощь проекту Обер Ост, отстаивая особую ответственность Центральных держав за судьбы восточного еврейства.115 Тем не менее, этому союзу достаточно быстро пришел конец. Евреи, нещадно обвиняемые обеими сторонами за усиленную спекуляцию и сделки на грани шпионажа, к тревоге своей обнаружили, что заигрывание обеих противоборствующих сторон с националистами грозит появлением (под любой эгидой) новых независимых государств. Государственное устройство последних, разумеется, претендовало бы на моноэтничность, хотя титульная нация зачастую не имела должного веса ни в экономике, ни в культуре. Последствия смены «хозяев» многочисленное еврейское население испытало уже после оккупации Центральными державами — в ходе петлюровских погромов на Украине, грабежей в Латвии и Польше и т. д.
Немцы увидели российскую116 глубинку примерно в августе-сентябре 1915 г., пройдя Польшу, Литву и (на южных участках фронта) заселенную родственными русским русинами и украинцами Галицию, которая даже на русских офицеров производила тяжелое впечатление своей отсталостью117 и неразвитостью местного населения. Большая часть русских солдат совершенно не воспринимала оставляемые летом 1915 г. земли как свою территорию, поэтому для них «не играли никакой роли и идеи реванша и освобождения Отечества от вступивших в него немцев».118 Для тех солдат русской армии, кому не довелось послужить в этих местах до войны — из сибирских или кавказских дивизий, — боевые действия на западе страны явились открытием неизвестных земель и смутно знакомых народов, то есть ощущались как почти столь же чуждые, как это было и у немцев и венгров. О богатой предыстории взаимодействия имперских властей и многочисленного населения сравнительно недавно (около 100–120 лет) присоединенных территорий119 сотни тысяч защитников Отечества не знали и не желали знать. Собственно, «русский» опыт армий Центральных держав, особенно германской, на период в три, а то и три с половиной года занявшей западные окраины Российской империи и сделавшей Брест почти столицей квазигосударства Обер Ост, основывался на пребывании в достаточно сложном этнокультурном пространстве, где русский элемент, даже после десятилетий русификации, был вряд ли значительнее польского, еврейского, немецкого, латышского и литовского.120 Интересы германской пропаганды и внешней политики требовали постоянного подчеркивания факта «освобождения» Польши, Литвы и Курляндии от русского царизма, поэтому на официальном уровне о переносе войны на территорию врага, а не на земли «порабощенных» им народов и речи не было.
В Германии в вопросе мотивации солдат к войне были иные проблемы — сильная потребность в историческом фундаменте для тотальной войны против России, которая не могла быть названа «наследственным врагом», как Франция, привела к поиску более отдаленных прецедентов. С вступлением на территорию Польши, Литвы и Курляндии мотив «Drang nach Osten», использованный еще в связи с Танненбергом,121 стал основополагающим. Командование на Востоке начало ассоциировать себя с рыцарями Тевтонского ордена, на которых внешне стремились походить элитные немецкие части,122 а сам Гинденбург, учитывая тотальный характер войны, по аналогии с Тридцатилетней войной удостоился «места» Валленштейна.123 Ассоциация со средневековым покорением Прибалтики подкреплялась еще и активной деятельностью Людендорфа по администрированию захваченных территорий, построением некоей «военной утопии», что соотносилось с концепцией культурной миссии германской армии и народа на варварском Востоке.124 Активная деятельность немецкой военной администрации по налаживанию экономической и даже культурной жизни на Востоке125 пропагандировалась как пример положительных последствий побед германского оружия для судеб угнетенных царизмом малых народов.126 Однако, по свидетельству служившего на Востоке А. Цвейга, превратившегося после ранения под Верденом в страстного пацифиста, благодарности за эти цивилизаторские свершения местное население не испытывало.127 Кроме того, выпущенный администрацией Обер Оста «Распорядок управления» категорически заявлял: «Интересы армии и Германской империи в любом случае идут впереди таковых оккупированных территорий».128