Огромный поток денег, хлынувший в связанные с оборонными нуждами отрасли промышленности, а также общая перестройка экономических связей резко дестабилизировали достигнутый до войны баланс в аграрно-индустриальной экономике России, подстегнули инфляцию и социальное расслоение. Промышленность оказалась в привилегированных условиях, однако без необходимого ей потенциала к взрывному росту, хотя развитие было налицо даже в условиях потери ряда промышленных районов на западе империи. Сельское хозяйство лишилось какого бы то ни было стимула к развитию в виде экспортных доходов, а ход мобилизации крестьян даже в момент «патриотического подъема» 1914 г. (в деревне совершенно нераспространенного) внушал самые серьезные опасения относительно перспектив послевоенной политической обстановки.133 Помимо пропасти между элитой и простонародьем, городом и деревней, стремительно нарастала пропасть и между испытывавшим самые разные испытания фронтом, платившим кровью за все упущения довоенного и военного времени, и тылом, либо игнорировавшим особые требования, предъявляемые мировой войной, либо жившим в обстановке пира во время чумы и золотой лихорадки.134 Имперская бюрократия, и до войны не слишком справлявшаяся с давлением мощных объективных факторов и темпом перемен, даже при известном напряжении и при самых лучших намерениях не имела шансов устранить нарастающий социально-экономический дисбаланс, лишь с трудом компенсируя отдельные его проявления. Тотальные обвинения в коррупции, халатности, недееспособности, звучавшие в 1915–1917 гг. с думской трибуны, выглядели тогда вполне убедительно, однако лишь потому, что тогда не с чем было сравнивать. Однако по опубликованным архивным документам вполне отчетливо видна неспособность далеко не молодых и служивших верой и правдой десятилетиями мирного времени чиновников охватить в рамках привычных представлений титанический объем и разнообразие вопросов управления в ведущей войну России, следствием чего были порой грубые ошибки, вызванные косностью представлений.135
Разумеется, все отмеченные выше тенденции наметились и в других странах, и в том числе в Германии и в Австро-Венгрии, однако там не было сочетания из считавшейся далеко не смертельной угрозы и вызванной этим готовности нажиться на текущих проблемах, по безответственности достойной девиза мадам де Помпадур.
Консервативные монархии отличались той степенью общности, что это не могло не иметь зеркальных последствий для каждой из них в ходе войны. Общей чертой всех трех военных элит явилось наличие в каждой из них представителей или потомков той национальности, с которой, начиная с августа 1914 г., их родина вступила в смертельную схватку. В Российской империи это были немцы, как балтийские, так и волжские, и выходцы из колоний, разбросанных по всему югу России. Волна патриотизма, а затем — германофобии привела к началу трагедии российских немцев XX столетия. В годы Первой мировой войны травля и подозрения были особенно чувствительными и роковыми для военных, посвятивших свою жизнь любимой профессии, не подозревая, что когда-нибудь вечно послушный российский солдат или матрос будет ненавидеть его не только за дворянство, но и за почетную фамильную приставку «фон»136 и труднопроизносимое имя. Порой трагедия вырождалась в трагикомедию, когда взрослые, состоявшиеся люди меняли фамилии с немецких на якобы русские137 в отчаянных поисках новой основы доверия к ним в обстановке антинемецкой националистической истерии.