А что же юношеское увлечение Магницкого модными нарядами? О том, как он одевался в разгар своего религиозного кликушества, сведений нет. Известно, впрочем, что от якобинской дубинки с серебряной бляхой он тогда избавился – она перешла к Фаддею Булгарину, о чем тот сообщил не без гордости: “По особенному случаю эта трость-палица досталась мне и хранится у меня”. Любопытна инструкция, утвержденная Магницким, в коей рекомендовано наказать одного проштрафившегося студента Казанского университета. Вместо университетской формы надлежало “надеть на него рубашку, порты, лапти и кафтан мужичьи” – в назидание того, “что за мотовством следует бедность, а за развращением презрение”. И хотя такое наказание оригинальностью не отличалось (еще Петр I после проигранного сражения на Нарве с горя облачился в крестьянское платье, а в XVIII веке в одежду простолюдина часто рядили нерадивых гимназистов), видно, что Михаил Леонтьевич по-прежнему придавал наружности серьезное значение.
Конец Магницкого был бесславным. Помимо некомпетентности профессоров, невежества и дурной нравственности студентов, правительственная комиссия, ревизовавшая Казанский университет, выявила, что сей изувер и ханжа к тому же был еще и нечист на руку – расходовал казенные деньги отнюдь не на богоугодные дела. Николай I, еще до вступления на престол, распорядился выслать Магницкого вон из столицы. “Он барахтался несколько времени, но должен был повиноваться, – сообщал современник. – Вскоре он был уволен от службы, с приказанием жить в Ревеле. Впоследствии жил он в Одессе, где и умер. Все его старания выкарабкаться оттуда были напрасны”…
Теперь о дальнейшей судьбе Горголи. Император Александр I не смог простить Ивану Савичу участия в убийстве отца, потому карьерный его рост был затруднен, и наш герой вынужден был пойти служить в полицию. В 1811 году он был назначен обер-полицмейстером Санкт-Петербурга и находился на сем посту десять лет, сохраняя при этом благородные гвардейские замашки, а также беспечность и благодушие. Причем современники единодушно отмечают, что некогда мужественный и грозный вояка преобразился в человека доброго, кроткого и всепрощающего. Известен эпизод, когда молодой Александр Пушкин поссорился в театре с неким чиновником, обругав того самыми “неприличными словами”. Обер-полицмейстер пытался его усовестить, на что поэт запальчиво отвечал: “Я дал бы ему пощечину, но поостерегся, чтобы актеры не приняли это за аплодисмент”. Пушкин понимал, что дерзость по отношению к добросердечному Ивану Савичу останется безнаказанной. Так оно и оказалось. А знаменитый Александр Дюма в романе “Учитель фехтования” (1840) вспоминал о Горголи как об “одном из лучших, благороднейших людей, каких когда-либо знал”, и дал ему такую характеристику: “Грек по происхождению, красавец собою, высокого роста, ловкий, прекрасно сложенный, он… являл собой тип настоящего русского барина”. Все говорили о нем как градоначальнике мягком и чутком, свидетельством чему стало обращенное к нему стихотворение, заканчивающееся двустишием:
Говорят, что когда сей опус попался на глаза Горголи, тот, улыбнувшись, добавил:
Иван Савич сказал это в шутку, но император Николай I вполне серьезно называл его человеком “строгим и проворным”. Из сего следует, что Горголи знал, как хорошо выглядеть в глазах начальства и для пущей важности напускал на себя грозный вид. Кстати, при Николае I Горголи быстро пошел в гору, стал сенатором и дослужился до высшего чина в российской табели о рангах – действительного тайного советника. Характерно, что в сатирическом ноэле А. С. Пушкина “Сказки” службист Горголи олицетворял собой российское самовластье, ибо от имени государя здесь провозглашалось:
И вот что интересно – в глазах некоторых николаевских чиновников Иван Савич вызывал суеверный страх. Так, в 1828 году Горголи ревизовал присутственные места в Пензенской губернии, о чем с содроганием писал местный житель Федор Буслаев: “О нем много шушукались, с соблюдением строжайшей тайны, но в этой тихомолке мне не раз звучало слово “Горголи”, – должно быть, имя того таинственного обозревателя. Невольно сближая это слово с античною Горгоною и Медузою, я представлял себе грозного незнакомца безобразным страшилищем с длинными волосами наподобие змеиных хвостов”. Как отмечал литературовед Илья Виницкий, этот мотив Горголи-Горгона созвучен со знаменитой немой сценой из гоголевского “Ревизора”. Страшную Медузу, перед которой каменели мифические герои, этот исследователь связывает с окаменением (оцепенением) при встрече грешника с Угрозом Световостоковым, а также обыгрывает сходство имен самого Гоголя и ревизора Горголи. На самом же деле, параллель красавца Горголи с безобразной Горгоной совершенно безосновательна, кроме того, как свидетельствуют факты, и в Пензе сей “страшный” ревизор вовсе не лютовал, напротив, нашел местное управление в “хорошем положении”, и даже, “отобрав у чиновников частную переписку”, не нашел “никаких указаний на противозаконный образ действий губернатора”.
Под старость Иван Савич преобразился в святошу и подкаблучника, совершенно обезличенного в семье женой и тремя перезрелыми девицами-дочерьми. Композитор Михаил Глинка, служивший под началом Горголи и бывавший в его доме, вспоминал, что “к суматошным провинциальным приемам все четыре [жена и три его дочери – Л.Б.] присоединяли страсть говорить весьма громко, так что не только гостей, но и самого генерала заставляли молчать”. Когда же Глинка перестал навещать обитель Ивана Савича, то одна из дочерей, Поликсена, имевшая на него амурные виды, затаила обиду и нажаловалась отцу. Что же наш бывший рыцарь Горголи? Он стал совершенно не по-рыцарски то и дело придираться к Глинке и буквально вынудил его подать прошение об отставке. Современники называли Ивана Савича человеком невежественным, а один литератор громко возмущался: “Подумайте, он спрашивал у меня, какова история Карамзина, которой не случалось ему читать!”. Забавно, что при этом в 1848 году Горголи был избран… почетным членом Императорской Российской Академии.
Впрочем, галантность и молодцеватость не покидали нашего героя до конца отпущенной ему почти столетней жизни. Писатель Владимир Бурнашев, встретивший его уже в 1850-е годы, живописал: “То был из себя генерал ражий, как лунь белый, приветливый и на словах мягкий и учтивый со всяким. Он был очень прыток и ловок… каждый день брал ледяную ванну и тотчас после ванны, едва одевшись на скорую руку, ранехонько из Большой Морской бежал пешком на Васильевский остров… играть в мяч с кадетами, словно парнишка какой-нибудь”. При этом одевался этот бывший лидер моды на скорую руку, франтовство и изысканность наряда уже заботили его мало…
Однако как бы ни сложились судьбы самих лансеров, в историю прочно вошли и эта якобинская трость-палица Магницкого, и галстук Горголи. Они несли в себе нечто большее, чем просто модные аксессуары. В них воплотился, опредметил себя дух времени, “дней Александровых прекрасное начало”. Любопытен и сам этот культурно-исторический феномен – превращение прогрессистов и революционеров (и не только в сфере моды) в завзятых консерваторов и ретроградов. Но память оживляет картину минувшего: старый Петербург, ротозеи, бегущие по улицам за своими кумирами и тот резвый расфуфыренный франт, что спешно, на ходу, тщится завязать новомодный галстук от Горголи.