И это еще не все. Далеко не все. Допустим, что ты, новичок, под этим хутором Елхи (кстати, ты не знаешь, и не можешь знать, и никогда не узнаешь того, каким был этот хуторок до прихода немцев, а Федор Устимов видел его еще целехоньким), ты не знаешь, сколько раз переходил он из рук в руки, попадая то к нам, то к неприятелю, не знаешь того, что там вон, недалеко от печной трубы в овражке, был колодец со студеной вкусной водою и что фашисты забили его до отказа трупами советских солдат, захваченных во время октябрьских боев. Знай ты про то, повидай все это своими глазами — а Федор Устимов видел! — то ты стал бы еще злее, то у тебя б от одной мысли про фрица руки бы горели и сердце заходилось от ярости. Федор Устимов постарается, конечно, тебе сообщить и об этом, но легко ли тебе будет представить такое?! Стало быть, Федор Устимов уйдет из этого окопа не только со своим сталинградским опытом, но и со своей сталинградской болью, а она немало значила для солдата.
И еще. Позапрошлой ночью сам лейтенант Перегудов приходил в окоп Устимова. Накрывшись двумя плащ-палатками и присвечивая карманным (трофейным, конечно) фонариком, они читали текст клятвы защитников Сталинграда — умереть, а не отдать врагу волжскую твердыню. Что ж получается? Клятву эту скрепили своей подписью все генералы, офицеры, сержанты и солдаты — все до единого, те, что на ту пору находились на сталинградских рубежах, и теперь эта клятва уже в Москве, перед глазами Верховного. А ведь тот, который нонешней ночью сменит Устимова, тот же этой священной клятвы не подписывал? Само собой, что он не меньше Федора любит свою землю русскую, советскую, но все-таки клялся-то он, Устимов, а не тот, которому Федор должен уступить свой окоп?
Неприятный холодок вполз под шинель; Федор Устимов передернул плечами, ещё раз прерывисто вздохнул, поморщился было, но тут же вспомнил про присягу, каковую принимают решительно все в нашей армии, значит, принял ее и тот, кто заменит его в этом месте. От сердца отлегло маленько, но ненадолго. Вдруг подумалось еще о том, что его преемник, наследник его по окопу, не будет знать, как располагаются окопы соседних стрелковых рот, где укрылись наши минометные и артиллерийские батареи, где связисты протянули свою «нитку», как в случае чего дать всем им знать о появлении новых огневых точек во вражеском стане, — всего этого не покажешь и не расскажешь за одну-две минуты да еще ночью. А вдруг немцы пронюхали каким-то образом про смену дивизий — что тогда? Беда ведь большая может приключиться; все полетит вверх тормашками!
Кажется, Федор Устимов впервые всерьез пожалел, что его должны сменить и что предстоит столь желанный отдых. Он был совсем невесел, когда брел за своим отделенным по траншее, ведущей в тыл, невесел, хотя за плечами у него, на спине, лежало привычно и покойно тяжелое тело родного «максима» (новичок пришел со своим). Разумеется, Устимов не сказал и сотой доли того, что должен был сказать своему сменщику. И времени на то не было, да и волнение помешало; подкатил к горлу какой-то сухой ком, сдавил все, что трудно было путное слово вымолвить, твердил лишь несвязно: смотри, мол, друг, в оба, поди, знаешь, что оно такое, это самое… Гляди уж… Бормотал так-то вот и не замечал, что душит парня своими лапищами, обнимает, а лица своего наследника так и не разглядел — темновато, а спичкой-то не чиркнешь. Вот отчего невесел теперь Устимов Федор…
Может, и забылась бы простая эта история, если б о ней не напомнил случай, о котором мне рассказали в хуторе Елхи прошлым летом. Приехал к ним из сибирских краев некий пожилой мужчина, назвался Федором Назаровичем Устимовым и все ходил-ходил по бахчам, где, говорит, был тогда-то передний край, и все допытывался, не продвинулись ли немцы подальше к Волге от этого рубежа в тот далекий, сорок второй год. И когда старики ему сказали, что нет, не продвинулись, а напротив, наши вскоре перешли в наступление и освободили хуторок, тотчас же оживился, сделался веселым и неожиданно словоохотливым.