Стояла хмурая, угрюмая осень 42-го года. А лётчики из полка майора Рябинина радовались - приехали с фронта в глубокий тыл, в Казань. Целых 2 месяца жизни без риска, без крови. Будут переучиваться летать на новом скоростном бомбардировщике, увидят женщин, хлебнут вольной жизни. Редко война может преподнести такой щедрый подарок.
Но радость лётчиков оказалась преждевременной. Все в лётном центре ходили какие-то мрачные - ни шуток нигде, ни песен, ни вольной жизни. Инструкторы были худые, измотанные и напряжённые. В огромной столовой на несколько полков каждый день появлялись пустые приборы, к которым никто не подсаживался - тарелки погибших. На фронте за один день не теряли столько, сколько здесь без войны. И каждый день не умолкали оркестры, играющие похоронные марши. Однако ни выпуск новых самолётов, ни полёты на них не прекращались -адский конвейер войны продолжал работать.
Лётчики переучивались, удивлялись сверхчуткости и маневренности скоростного бомбардировщика, получали только что сошедшие с конвейера и подготовленные к бою машины и летели на них звеньями и эскадрильями снова на фронт. Задерживаться не приходилось, доучиваться будут в боях.
В одном из первых учебных полётов, когда экипаж ещё не летал, а только смотрел за своим самолётом с земли, погиб и лётчик из части майора Рябинина, первым открывший смертельный счёт без войны. Хоронили его в тот же день, под вечер, когда освободились от полётов.
Стало накрапывать. Голые ветви деревьев, кусты, кресты на старых могилах - всё потемнело от влаги. Из вечерней сырой мглы мутно вырисовывался затемнённый, притаившийся вдалеке город. Раздался винтовочный треск прощального и привычного здесь салюта, запахло порохом, и снова треск, рвущий тишину и душу. Дунул ветер и донёс с Волги сиплый глухой гудок грузового пароходика. Он ещё долго и тоскливо замирал где-то на речном немирном просторе и в щемящих от боли сердцах, когда дождь пошёл сильно и холодно. Зашуршал в опавших листьях, кустах, озлился, набирая силу, и поглотил собой все остальные звуки. Везде всё заплакало, стало заволакиваться сероватым мозглым туманом, растворяться и размываться в неясные расплывчатые тени. Люди надвинули на головы капюшоны и, не оглядываясь на потемневший глиняный холмик, пошли, суровые и молчаливые. Дома они рывком запрокинут голову, судорожно двигая кадыком, давясь горечью, выпьют водки и хлопнут стаканом об пол. Таков обычай, таковы лётные поминки. Номер гостиницы наполнится битым стеклом, которое тихо выметет неприметная пожилая уборщица. Вытрет концами платка выступившие слезинки и, онемев, немного постоит в коридоре над этим стеклом. Ни стона, ни крика не будет там, за дверью, только дружно закурят и лягут с сапогами на кровати, уставившись немигающими глазами в потолок. А она, стараясь не греметь, сгребёт битое стекло в ведро и уйдёт.
У могилы на кладбище остался только пожилой сутулый капитан Васильев. Он был штурманом погибшего лётчика. Здесь, под холмиком, оплакиваемом дождём, будет вечно теперь лежать Федя Губанов. Ему было только 23. Вот с этим никак не мог согласиться видавший виды Васильев, стеснявшийся говорить о тяготах войны в присутствии пехотинцев. Какие у лётчиков тяготы в сравнении с пехотой, ползущей брюхом по грязи, мёрзнущей и вечно полуголодной? О потерях и говорить не приходится, он войну знал и понимал. А вот теперь и он оторопел: сколько ещё придётся хоронить? Войне конца не видно... Ему казалось, что он хоронит сыновей.
Несмотря на разошедшийся обложной дождь, капитан не уходил - всё думал. С самого начала войны он ничего не знал о своей семье, оставшейся под Смоленском. Живы ли, погибли?
Васильев всегда молчал. А в этот вечер не хотел даже видеть никого, не то что разговаривать. А дождь лил, лил...
Сзади кто-то прочавкал сапогами по мокрой глине, остановился, проговорил глухим басом:
- Когда-нибудь вспомнят: было в войну и такое... - Помолчал. - Обязательно вспомнят!
По плащу говорившего сыпануло дождём, Васильев обернулся. Рядом стоял Максим Тарасов. Большой, мокрый, лётчик показывал рукой на серый, видневшийся в стороне памятник:
- Вот она - плата за победу. Каких людей теряем! - тихо договорил он.
Васильев знал: перед самой отправкой в лётный центр Тарасов прилетел с задания с убитым штурманом. Теперь, как и Васильев, он был один.
Глядя на большую звезду среди холмиков и крестов, Васильев понимал, о чём говорил летчик. Там, под испещрённым надписями памятником, лежал конструктор машины, на которую они переходили. В 1941 году он работал по срочному заданию. Необходимо было создать в войне перелом, нужна была машина особенная, универсальная. И она была создана. Конструктор сам часто вылетал с лётчиком на её испытания - торопился усовершенствовать.
Истребитель по скорости и маневренности, бомбардировщик по бомбовой загрузке и дальности полёта, самолёт мыслился как истребитель-перехватчик, имел броню, мог выполнять "бочки", внешне оставаясь похожим всё-таки на бомбардировщик. Самолёт был вытянут, как стальная сигара, имел 2 мотора, 2 киля и экипаж из 4-х человек.
Маневренной была машина, хорошей, но не прощала лётчику ни малейшей ошибки. Чуть зевнул, потерял на развороте скорость и "передал ногу" - расплата жизнью. О самолёте говорили инструкторы: "Кто может летать на Пе-2, полетит на любой машине".