Записывал: «Корова пахнет коровьим маслом».
Может, точнее было бы записать — молоком, но хотелось записывать так, как в голову приходило.
«Собака улыбается, намекает на разум свой».
Дальше шли записи про грачей, про скворцов, уток, даже про дрозда, рябого, как Ипатич, про глупых кур, не способных думать. Тетрадку увидела тетенька. Мешать не стала, но указала: а где полезность? Он задумался и стал дописывать некоторую полезность к отдельным своим словам.
«В корове все полезно», — так указал.
«Кошка мышей ловит. Кормить кошку вредно».
Правда, про бабочек получилось неясно, ну мельтешат, ну красивые, а польза неясная. Тетенька, прочитав, опять непонятно заметила: «В твои годы все в дурость впадают». Ей, наверное, рассказали, что Алёша тайком, увлеченный свободными идеями кавалера Анри Давида, бегает слушать девок, когда на лугу поют у костра. Конечно, сам не подходит к костру, но ослушание налицо. А он к тому времени видел уже такое, что ночью уснуть не мог. К примеру, за флигелем как-то встретил Матрёшу. Несла веники в дом, правда, какой-то не той дорогой, какой-то другой, все задворками, задворками, может, от старой риги. Увидела Алёшу, чего-то испугалась, стала целовать руки: «Барич, барич, ты только барыне не говори». А он не понимал, о чем она. Ну щиплют, так что? Даже гуси щиплются. Зачем он будет говорить про такое? Ну страдает Матрёша от подлых рук свободного француза, ну так не бежит жаловаться тетеньке. Алёша уже как-то тайком заглядывал в тетенькин письмовник — «Приклады, како пишутся кумплементы разные». Не все там понимал, но многое заставляло задумываться, как иногда плохое слово, сказанное за спиной.
Тетенька в ту осень тоже вела себя необычно, волновалась без причины.
Произносила вдруг как одно целое без перерывов. «Алёшенька у Анри волосы крашеные совсем рыжий парик перестал надевать у нас и не нужно волосы выцветать стали говорит про хор про голоса а надо не строить в ряды а думать дело дай такому Анри волю он всех построит ты помни ты к немцу держись порядок у него характер воспитывай немец учит драть мужика ты смело гляди немец одевается как мужик потому как это правильно а Анри несусветно все тутти да диспозиция подразумеваю не слышит ход времени мне твою маменьку жаль».
Он не знал, как на такое ответить, сказал только:
«А мне красивая птица снилась, тетенька. Перо золотистое, хвост веером».
«Да откуда у нас в Томилине, пусть и во снах, водиться стало такое?»
«Может, из блаженной страны прилетела, тетенька».
«Да где может лежать такая блаженная страна?»
«Может, за Нижними Пердунами, тетенька».
Она указала рукой — уйди. Но не рассердилась.
Алёша послушно вышел и на крыльце задохнулся чистым воздухом.
Тихая-тихая осенняя речка Кукуман невдалеке устремлялась в лес, совсем терялась в густых кустах. А куда течет, где кончается? Может, правда уходит в соленое море? Может, правда, если плыть на лодке, увидишь большую воду?
И сам уже понимал, что надо учиться.
Сносно говорил по-немецки, сам герр Риккерт сдержанно одобрял.
Немного стал говорить по-французски, Анри считал, что больше и не надо.
Мон амур… Амбассер ма петит фема… Все же тетушке эти слова старался не повторять, обходился совсем простыми. И держался смирно. «Никто не имеет, повеся голову и потупя глаза, вниз по улице ходить или на людей косо взглядовать, но прямо, а не согнувшись ступать и голову держать прямо ж, а на людей глядеть весело и приятно, с благообразным постоянством, чтоб не сказали: он лукаво на людей смотрит». Тетеньке не нравились слова, которым кавалер Анри Давид учил Алёшеньку. В его возрасте, считала, нужны другие. Но, вздыхала, может, и эти пригодятся. Требовала от Анри многого, даже выговаривала ему за спорные деревеньки: «Почему дело ни с места?»
Такая и кукушку перекукует, но кавалер в ответ весело всплескивал руками.