Суда под флагами Турции, союзницы Германии и Австро-Венгрии, у причалов на Таманской площади в Керчи, немецкая оккупация, 1918 год
— А вы ещё бранили тогда меня, что я укралъ! Сидели бы теперь голоднымъ безъ ситца, — укоризненно заметилъ онъ мне.
Старикъ, по доброте своего сердца, не забылъ и подводчиковъ, отрезавъ имъ тоже аршина по три. Болгары раскрыли глаза отъ изумления и разсыпались въ благодарности.
— Если ещё разъ будете въ Крыму, непременно гостите къ намъ, — лепетали они.
Проходитъ ещё часъ. На пристани дымъ коромысломъ. Давка увеличивается. Между людскими толпами уныло бродятъ всеми покинутыя лошади, чувствуя близкую гибель отъ голода и жажды.
— Въ баржу, братва! Её повезутъ къ пароходу, который стоитъ на рейде. Тамъ пересадятъ, — проносится среди окружающей насъ толпы.
Движение последней увлекаетъ и насъ. Въ баржу такъ въ баржу, не всё ли равно? Въ барже — каша. Дно ея покрыто слоемъ мелкаго угля, который местами плаваетъ, такъ какъ изъ пазовъ выступаетъ вода. Чемъ больше набивается народу, темъ больше покрываетъ она дно. Вокругъ меня — незнакомыя лица. Только одинъ свой — инспекторъ артиллерии нашего корпуса почтенный генералъ Александръ Ивановичъ Поляковъ. Изнемогая отъ усталости, онъ разстилаетъ бурку на угольный бугоръ и садится, опустивъ ноги въ воду. Я держусь за его плечи.
Нашъ Ноевъ ковчегъ, набитый только одними нечистыми (такими насъ сделало бегство), начинаетъ двигаться. Со дна не видно, кто буксируетъ насъ. Мы видимъ небо и больше ничего. А «протекция» баржи всё больше и больше даётъ себя знать. Скоро можно стоять только на большихъ кучахъ угля. Низины превращаются въ озёра. Казачня, спасаясь отъ потопа, лезетъ на борты.
— Когда же на пароходъ? Тутъ утонуть можно.
Неслыханная подлость. Наблюдатели сообщаютъ съ бортовъ, что насъ становятъ въ хвост целой цепи такихъ же баржъ, изъ которыхъ первая держится за какой-то пароходъ. Недолгий ноябрьский день кончается. Не кончаются только наши мучения. Бурка генерала Полякова плаваетъ. Ноги подкашиваются, но сесть нельзя. Безъ конца длится эта мучительная ночь на воде — и въ воде. За деревянной стенкой слышны лёгкие всплески волнъ. Мы ещё, видно, не выбрались изъ Керченскаго пролива.
Буксир во время эвакуации из Крыма (предположительно)
Чуть брезжитъ разсветъ. Съ бортовъ несутся нечеловечески вопли.
— Оторвались! Ночью канатъ развязался…
— Ай… ай… пропали… мать честная!
Положеше безвыходное. Лёгкий утренникъ гоняетъ насъ по поверхности пролива. Кто хватится на пароходе объ участи самой дальней баржи — восьмой по счёту? До того ли? Никому не придётъ въ голову въ хаосе этого великаго переселения народовъ разыскивать среди моря двести человекъ, которыхъ унесло волнами.
— Станичники! — Изступлённо кричитъ на борту рябой, вихрастый казакъ. — Да ведь это Таманский берегъ. Тутъ большевики. Ужъ деревья на берегу видать. Ведь смерть приходитъ!
Сначала всё замираетъ. Последние слова звероподобнаго оратора ножомъ режутъ сердце. А утренникъ делаетъ своё дело. Баржа, незаметно ковыляясь, всё ближе и ближе подбирается къ львиной пасти. Потомъ нечеловечески вой оглашаетъ и баржу, и тотъ кусокъ молочно-туманнаго неба, который повисъ надъ нею. Адскую мелодию дополняетъ дребезжанье колокола, въ который неистово дубасятъ на носу. Объятые смертнымъ ужасомъ, двести человекъ голосятъ себе отходную. Надъ нами носится дыхание смерти. Чёрно-угольная смерть — въ грязномъ озере между бортами, голубая смерть — въ грациозныхъ улыбкахъ морской пучины, красная смерть — тамъ на берегу, где подкарауливаютъ насъ те самые, отъ кого мы бежали съ береговъ Крыма.
И вдругъ — якорь спасения! Съ дали, точно съ неба, несётся глухой голосъ:
— Слышимъ, слышимъ. сейчасъ пошлёмъ катеръ, — это говорятъ въ рупоръ съ какого-то судна.
Четыре мучительныхъ часа проходитъ, пока неведомый спаситель отъ словъ переходитъ къ делу. Везутъ… Чувствуется и въ нашемъ угольномъ озере, что снаружи дуетъ холодный ветеръ. Сильная качка — значитъ, мы уже выбрались изъ пролива на просторъ Чёрнаго моря»[64].
64