11:32 — 11:35
Тщательно осушив кожу белым махровым полотенцем и накинув на плечи синий бамбуковый халат, Никанор подошел к запотевшему зеркалу и отточенным движением руки, выверено запечатлел на нём свой автограф. Мгновенный автопортрет походил на стиснутый кулак с большим пальцем, просунутым между указательным и средним, как неприличный жест, выражающий крайнее неприятие, высшую степень презрительной насмешки, и действительно имел некоторое сходство с оригиналом. Рельефное худощавое лицо, убегающий назад подбородок, тонкий выструганный с соблюдением всех пропорций нос, глубоко посаженные разнополые глаза-близнецы, — все это, сам того не сознавая, Никанор сумел отобразить в уникальном символе, предназначенном для идентификации личности.
Подобный росчерк пера, характерный для творческих людей с богатым воображением, выдавал его мечтательную натуру и склонность к приукрашиванию действительности. В то же время, сомкнутость и плотность характеризовала его как человека нелюдимого, независимого и закомуфлированного.
Природа этого причудливого ритуала долгие годы оставалась для Никанора загадкой, но его не покидала уверенность, что в этом незамысловатом жесте сосредоточен непомерный эротический заряд.
Беспокойное лихорадочное возбуждение овладевало им, непроизвольно выхватывая из темноты подсознания сомнения и тревоги, лоб покрывался испариной, шею стягивала петля удушья. Непреодолимый двигательный акт, мимолетный параф, естественный на вид, но совершающийся помимо воли, затягивал Никанора в воронку слабосилия и страдания, сохраняя при этом понимание чуждости этого расстройства и желание от него избавиться.
С минуту, оставаясь неподвижным, он внимательно следил за змееподобным скольжением капель, затем взгляд сфокусировался на проступающем в проведенных ими дорожках собственном отражении, слегка размытом, но пропитанном столь глубокой художественностью теплого импрессионизма, что Никанора начало заполнять ощущение уюта и умиротворения.
«Неужто впадаю в сентиментальность? — подумал он с испугом. — А ведь сентиментальные люди наиболее беспощадны. За их чрезмерной слезливостью и приторной ранимостью, как правило, скрываются ожесточение и озлобленность. Именно жестокость, спрессованная морально-боязненным давилом, преобразуется в низкобюджетную чувственность, которая выносится на общественный рынок в виде всхлипываний и пускания умильных слюней».
«По сентиментальности узнают сволочь», — неожиданно в голове всплыла строчка из «Голема». С этим артефактом экспрессионизма Никанор ощущал поистине мистическую связь, причем связь эта, как ему казалось, была двухсторонней. «Эта книга нуждается во мне не меньше, чем я в ней, — говорил он. — Она в ответственности за того, кто её читает».
Затертая и зачитанная до дыр, она воспринималась им как фрагмент его биографии.
Каждая книга написана словами. Каждое слово — это семя. Каждое прочтение — это посев. У всякого вида семени свои требования к условиям прорастания. Лишь попав в благоприятную почву, оно пускает корни и всходит, формируя новое растение. Чтение — это переход слов из состояния покоя к росту зародыша-понятия и развитию из него проростка-идеи.
Но это в идеале, а на деле миллионы неплодоносных голов засеиваются элитными семенами Кафки, Достоевского, Гессе в несообразной, нелепо-бестолковой надежде на то, что хотя бы одно да прорастет.
11:35 — 11:54
— Для большинства людей утро начинается с бодрящего кофе, а значит, с кухни. И новый день хочется встретить в приятной обстановке…, — звучал голос за кадром в очередном рекламном ролике, когда Никанор, наповидлив блин сладкой массой протертых яблок, ювелирно складывал его в конверт.
— Пока всё по схеме, — анализировал он работу криэйторов, — ссылка на «большинство», затем огульный позитив от «начала нового дня» и «бодрящего напитка», далее привязка к товару. Хотя, голос немного размагничивает. Неплохо бы сменить на мужской.
— Кухня — больше чем просто комната, в которой готовят еду и моют посуду…, — продолжал голос.
— Уникальная страна! Здесь почему-то все кажется значительнее, чем есть на самом деле. То поэт больше, чем поэт, то музыкант больше, чем музыкант, теперь и кухня больше, чем кухня. Какая-то нездоровая озабоченность объемами, попахивает кастрационным комплексом, но для скрытой стимуляции вполне пригодно, — пробурчал он и запил блин апельсиновым соком.