Впрочем, сегодняшние слушатели имели право тем более быть довольны, что, по их понятиям, если не половина, то большинство пьес программы состояли из — танцев. По крайней мере, я слышал, как около меня говорили иностранные соседи именно это самое. Они высчитывали вот как: «Что за странность, у этих русских в их музыке сколько все танцовальной музыки! Вот посмотрите: у Рубинштейна (Антона) двое танцев из „Демона“; потом ария с видением Ратмира оканчивается длинным вальсом; потом мосье Аполлинарий Контский играет опять мазурку своего сочинения (une mazourka de sa faèon); потом еще второй хор из „Русалки“ (Toast aux jeunes mariés) — совершенная полька-мазурка; наконец, „Хота“ из Глинки опять танец. Что ж это! Конца нет танцам! Неужто они все только и пляшут, эти русские? (Est-ce qu'ils ne font que danser, ces russes?)». Я, конечно, мало был согласен с соседями, потому что мне не казалось танцем многое такое, что им ничем другим не кажется, как танцем; однакоже, должно быть, не одни мои соседи так думали, как я сейчас рассказал, но и многие другие, потому что уже с самой середины «Хоты» большинство слушателей встало с мест и потянулось к дверям. Что им еще слушать «танцы»! Дело уже, конечно, известное, что такое «танцы», даваемые в конце концерта для расхода публики. Бедный Глинка, скажут, может быть, иные. Нет, бедные французы и иностранцы, скажу я, напротив; они и понятия не имеют, что такое Глинка, и эти «танцы», которых они не считали нужным дослушать. В самом деле, сколько предстояло вещей в сто раз поважнее: пиво пить, готовиться к обеду или к которому-нибудь театру с шансонетками, притопываньями, присвистываньями и подергиваньем юбкой и плечами, надо торопиться в цирк, ипподром, на представление ученых блох или собак. Вот если б давали в концерте, уж не то что «арию» (конечно, это уже выше всего!), но даже хоть хор или марш Гуно, или кого-нибудь из «настоящих» европейских композиторов, никто бы не тронулся до конца и дослушал бы, со священным вниманием и почтением, точно будто сама оперетка «Niniche» идет или что-нибудь в том же роде важное и интересное, глупейший водевиль или пошлейший фарс, который здесь в 300-й или 400-й раз дают.