Он высказывался за расширение функций полиции[130]. «Ничем и никогда людей удовлетворить нельзя без принуждения и без разнородных форм и приемов насилия над их волей, умом, страстями и даже невинными и честными желаниями»[131]. Он выступал против всеобщего начального образования на основании того, что это будет способствовать прививанию простым русским порочных западных ценностей. Он был доволен высоким уровнем неграмотности в России: «Да! В России еще много безграмотных людей; в России много еще того, что зовут „варварством". И это наше счастье, а не горе»[132].
Леонтьев хотел, чтобы Россия захватила Константинополь — этот город в своей древней византийской ипостаси, в свою очередь, должен был покорить Россию. Возрожденную Византийскую империю он представлял как жесткий теократический режим, не допускавший никаких современных демократических институтов.
Представляя себе мысленно византизм, мы… видим перед собою как бы строгий, ясный план обширного и поместительного здания. Мы знаем, например, что византизм в государстве значит — самодержавие. В религии он значит христианство с определенными чертами, отличающими его от западных церквей, от ересей и расколов. В нравственном мире мы знаем, что византийский идеал не имеет того высокого и во многих случаях крайне преувеличенного понятия
О земной личности человеческой, которое внесено в историю германским феодализмом; знаем наклонность византийского нравственного идеала к разочарованию во всем земном, в счастье, в устойчивости нашей собственной чистоты, в способности нашей к полному нравственному совершенству здесь, долу. Знаем, что византизм (как и вообще христианство) отвергает всякую надежду на всеобщее благоденствие народов; что она есть сильнейшая антитезиса идее человечества в смысле земного всеравенства, земной всесвободы, земного всесовершенства и вседовольства[133].
Россия нуждалась в омоложении, и Леонтьев считал, что для этого, видимо, нужен «целый период внешних войн и кровопролитий вроде 30-летней войны или, по крайней мере, эпохи Наполеона I»[134]. Поглотив Константинополь и Дарданеллы, Россия «немедленно станет во главе совершенно антиевропейского движения, долженствующего ознаменовать новый период своеобразного творчества в истории человечества»[135]. Но у него были и сомнения насчет своей страны: он допускал, что Россия, чья цивилизация началась с принятия православного христианства тысячу лет назад, переживала уже свою зрелость и потому, возможно, была не способна занять место Европы. В одном случае он предполагал, что эту роль могли бы выполнить азиаты, даже при том, что их культуры намного старше античной[136].
Трудно представить значение этих уникальных идей для России второй половины XIX века. Они близки, скорее, фашизму Муссолини и высказываниям его идеологов-«футуристов» с их антибуржуазностью и прославлением насилия. Они тоже требовали автократического правления.
Ничего необычного или эксцентричного не было в Сергее Юльевиче Витте (1849–1915), крупнейшем российском государственном деятеле рубежа веков, который в течение десятилетия был министром финансов, а во время революции 1905–1906 годов — председателем Совета министров. Твердый сторонник самодержавия, Витте был прагматичным государственным деятелем, обладавшим редкой способностью сочетать в себе перспективное видение с практической гибкостью.
В стране, где идеи обычно отстояли далеко от реальности, эта гибкость сделала его в высшей степени противоречивой фигурой. Общепризнано, что он обладал необыкновенными способностями: он мог быстро схватить суть сложных проблем и знал, как осуществить амбициозные экономические и политические проекты. Некоторые сравнивали его с Бисмарком; считалось, что в российской истории единственной сравнимой с ним фигурой был Сперанский. Но все же современникам было неясно, являлся ли он самостоятельным государственным деятелем или просто следовал политической конъюнктуре. Критики отрицали наличие у него долговременной политической стратегии. Струве отразил противоречивое восприятие Витте, написав вскоре после его смерти, что он, без сомнения, был гениальным государственным деятелем, однако его моральные качества остаются под вопросом: