Подмосковные людоеды, вампиры и просто ликантропы в милицейской форме с пистолетами и дубинками, зорко высматривающие в толпе добычу.
Рекламные растяжки с надписями «????? ????? ?????? ??????????», что в переводе с иврита на великорусский значило «мене, текел, упарсин»?, и на которые никто не обращал внимания, хотя скидки предлагались до 50 процентов.
Витрины, пугающие даже не ценами, а тем, что на них написано теоретически невидимыми, но очень ясно различимыми буквами: «Во время мятежа или революции камнем кидать сюда».
Нет. Москва Сидорову не понравилась. Как, впрочем, и он ей, так как после первой же поездки в метро Сидоров лишился часов, снятых изумительно-незаметно ловким московским воришкой.***
Раз Сидоров возвращался с какого-то длинного и явно бесцельного обсуждения, которое кончилось ровно так же, как и все обсуждения в Москве, – то есть пришлось позвонить начальнику в Петербург, и начальник лично договорился о сумме взятки.
На какой-то площади собралось много народу. Народ делился строго на три одинаковых части – на людей с плакатами, на милиционеров и на журналистов с камерами.
– Это чего тут такое? – спросил Сидоров у нищего в униформе попа, который собирал деньги на восстановление Храма всех святых на Фамагусте Покровского благочиния Истинной Автокефальной Православной церкви Антиохского Патриархата.
– Это «несогласные» митингуют. Хотят, чтобы все было как при дедушке, – ответил нищий поп, а потом радостно воскликнул. – Опаньки, а вот и сам дедушка!
Над толпой возникла призрачная тень Бориса Николаевича Ельцина, первого Президента Свободной России. Тень бормотала:
– Лягу на рельсы, да, да… Мешок, понимаешь, на голову одели, и с моста… Что тот генерал, что этот…
Потом что-то неразборчиво. А затем запел явно очень нетрезвым голосом, дирижируя при этом невидимому оркестру:
– Калинка-калинка-калинка моя…
Толпа «несогласных» тут же дружно подхватила:
– В саду ягода малинка-малинка-моя!
Милиция, словно дожидаясь этого момента, начала «несогласных» бить. «Несогласные» красиво, как подстреленные браконьерами лебеди, падали на землю и бились в конвульсиях.
К Сидорову подскочили два дюжих ОМОНовца.
– «Несогласный»? Получи! – И замахнулись дубинками.
– Не надо! – воскликнул Сидоров, – Питерский я!
Дубинки упали бессильно вниз. Как и оба дюжих омоновца, которые повалились к ногам Сидорова, стали хватать его за щиколотки и причитать в один голос:
– Прости нас! Мы же не знали! Прости нас, окаянных!
Сидорову стало крайне неловко, он кое-как оторвал ноги от двух рыдающих милиционеров и поспешил к метро.
Навстречу ему бежал человек с бородкой. За ним гнался целый отряд сержантов, офицеров и даже генералов милиции, при этом все дули в свистки. Лицо человека было неуловимо знакомое.
Бегущий явно уловил немой вопрос в глазах Сидорова, потому что притормозил свой бег на мгновение:
– Не узнаешь, человек? Это же я, Эдичка! – и побежал дальше. Приостановившиеся тоже на секунду-другую милиционеры гурьбой побежали за ним.
***
Наконец, все дела в Москве были закончены. Сидоров легко купил билет на поезд – и по дороге вместо сна на верхней полке всю ночь проговорил с каким-то стареньким ученым, ехавшим в Северную столицу аж из самого Академгородка, что в Новосибирске.
Кроме обычных историй про то, как все кругом разворовано и разворовывается, ученый рассказал, как недавно в Академгородке построили гигантский суперкомпьютер – самый большой в стране – и запустили на нем отечественную программу Искусственного Интеллекта.
Компьютер два дня мигал всеми своими лапочками, а потом выплюнул из принтера листок всего с двумя строчками:
– "Вам хана! Вся власть Советам!" – и отключился – при этом так, что перезапустить его не смогли.
В Петербурге жил один головастый еврей-математик, который был последней надеждой новосибирских ученых на то, что суперкомпьютер удастся оживить – к нему сибиряк и ехал.
– Хотя надежды на это крайне мало, – честно добавил в конце своего рассказа ученый старик.
Возможно, это и послужило последней каплей, потому что прямо с вокзала Сидоров заехал на работу, отдал все подписанные московскими начальниками бумаги своему начальнику, а оттуда, даже не заскочив домой, – по адресу, который получил от одного своего старого школьного друга.
***
Сидоров вошел в рюмочную «У Бухарина», что располагалось на набережной Мойки. Кафе было обставлено в советском стиле – портреты Генеральных секретарей на стенах, вымпелы и знамена победителей социалистического соревнования. Возле туалета висел серый обшарпанный телефон-автомат с монетоприемником – тоже из тех времен.
– Позвонить-то можно? – спросил Сидоров у молодого человека за барной стойкой. Тот посмотрел на него странно, потом кивнул и вернулся к протиранию рюмок полотенцем.
Сидоров вынул из кармана найденные несколько лет назад под плинтусом две копейки, кинул в автомат, набрал Заветный номер.
– Справочная, – раздался из трубки приятный женский голос.
Сидоров спросил то, чего спросить хотел.
– Минуточку, – ответила женщина, пошуршала какими-то бумажками, потом продиктовала: – перекресток Народовольцев и Обуховской обороны, дальше по проспекту Пролетарской диктатуры, выйти на Красноармейский проспект, первый дом по Третьей Коммунистической. Во двор. Повторить?
– Не надо, сказал Сидоров. – У меня исключительно хорошая память. Спасибо!
– Пожалуйста, – ответила женщина и отключилась.
***
Жена и дочки смотрели на Сидорова, укладывающего в чемодан самое основное.
– Как на месте обустроюсь, так вам сразу передам весточку.
– А вдруг там так, как говорят по телевизору?
– Сколько я тебе говорил – не смотри телевизор! – в сердцах сказал Сидоров. – Мне один мужик рассказывал – он в телевизоре живет, телевизорный – врут они там все. Ни слова правды. Даже когда время на часах показывают, – и то, это не наше время, а ихнее.
Жена все равно не верила и украдкой вытирала слёзы.
***
Сидоров прошел мимо Финляндского вокзала – сам-то вокзал был уже много лет закрыт: в силу какой-то странного историко-географического парадокса через него из соседней маленькой северной страны приезжали время от времени в Питер, в частности, и в Россию вообще, люди, приносившие властям российским немало седых волос, – а то и вообще необходимость, переодевшись в женское платье и на машине с американскими дипломатическими номерами, срочно бежать в Гатчину. Поэтому от греха подальше начальники приняли волевое решение вокзал закрыть.
Пройдя мимо вокзала, Сидоров нашел подходящую маршрутку и на ней отправился по адресу, который ему продиктовали по телефону-автомату.
Хотя все улицы в городе давно уже переименовали – еще в те времена, когда городом управлял человек, который любил белые костюмы и великосветские тусовки – вроде визитов английской или нидерландской королевы, или, например, венчания Пугачевой с Киркоровым, но одновременно крайне не любил заниматься вопросами жизни своих горожан и воспитанием своей дочери, – с наступлением темноты, как уже отмечалось, старые названия проступали кровавыми краснокоричневыми надписями на облупившихся стенах.
***
Войдя в нужный двор и пройдя мимо мусорных баков, украшенных надписями «Движение сопротивления им. Евно Азефа», Сидоров прошел через другой двор и оказался на пустыре. Пустырь был огромный, его рассекала длинная прямая дорога, а по обеим сторонам ее стояли статуи. Лампы на фонарных столбах не горели, но луна в небе была такая яркая, что Сидоров, который шел по рассекающей пустырь дороге, мог легко видеть лица статуй. Некоторые он узнавал, некоторые – нет. Но на каждом памятнике была медная табличка, которую Сидоров почему-то считал своим долгом прочитать: «Бурбулис», «Шахрай», «Починок», «Грачев», «Чичваркин», «Новодворская», «Кудрин», «Сердюков», «Горбачев», «Смоленский», «Яковлев», «Старовойтова», «Коротич», «Собчак», «Фридман», «Юшенков», «Березовский, «Дерипаска», «Дудаев», «Гусинский», «Ющенко», «Латынина», «Потанин», «Боннэр», «Масхадов», «Медведев», «Жириновский», «Басаев», «Сахаров», «Авен», «Грызлов», «Тимошенко», «Степашин», «Карякин», «Евсюков», «Абрамович», «Радзиховский», «Исмаилов», «Черниченко», «Ходорковский», «Ансип», «Япончик», «Путин», «Юмашев», «Саакашвили», «Альбац», «Ландсбергис», «Петросян», «Фурсенко»… У некоторых статуй были отбиты нос, рука или даже голова – и их было много, в прямом смысле до горизонта – знакомых и незнакомых, – и при этом казалось, что они живые, и сейчас сойдут со своих бетонных тумб и набросятся на него, – и вот только тогда Сидоров побежал.