- Мы с тобой, Нина Петровна, не сомневайся, - заверил ее Пауль. - Нам ничего не нужно, только служить нашему делу.
Он повернулся к ней здоровой чистой юной воловиной лица, глядя гимназистом, готовым второй раз погибнуть.
- У меня есть враги, - сказала Нина. - Если б я могла, я бы простила их. Но я слабая женщина...
- Кто у тебя враги? - спросил Артамонов.
- Никто, - ответила она. - Я хочу, чтобы вы пошли в Управление торговли и промышленности, вырвали для меня одну бумагу...
- Как "вырвали"? - не понял Артамонов.
- Мы превращаемся в кондотьеров, - заметил Судаков. - Вчера одного убили, сегодня другого убьем, завтра сами ляжем. Может, это и к лучшему. Но тебе, Нина Петровна, к чему войну затевать?
- Я войну не затеваю, полковник, - возразила она и повторила, что привезет хлеб в Севастополь и что честный чиновник, как и все интенданты, мешает ей добывать зерно.
- Значит, будем воевать со своими, - спокойно подытожил Судаков. Хлебные партизаны-инвалиды!.. - Он хлопнул себя по колену изуродованной ноги и сказал: - Ладно, я согласен.
- Мы с Паулем пойдем, а ты здесь посиди, - решил Артамонов. - С твоей деревяшкой не больно расходишься. Пошли, прапор!
По решительному тону было видно, что он уже готов вырвать все, что нужно, не смущаясь никакой войной со своими.
Он встал, оправил ремень, подвинув кобуру. Пауль тоже встал.
Судаков, испытывая досаду, что его не берут, спросил, кивнув на голос Осиповны:
- Ну чего она раскудахталась?
- Не любит, - ответила Нина.
- Она красная?
- Не красная, - улыбнулась она. - Просто хотела подтибрить у меня кусок бязи, да не вышло.
- Значит, красная, - тоже улыбнулся полковник.
Артамонов и Пауль пошли по тропинке между вишневыми деревьями. Вишню уже обобрали, но рослый Артамонов все же сорвал с верхней ветки две ягодки и съел.
- Ни красная, ни белая, - сказала Нина про Осиповну. - Боюсь, весь народ такой и всегда будет такой. - Она вспомнила, как Осиповна бесстыдно стремилась подсунуть ее летчику Мухину, потому, должно быть, что считала его сильно влиятельным, а улетел есаул и старуха заластилась к Нине, пока не стащила три аршина ткани, решив, что заслужила их.
- Да, народ такой, - согласился Судаков. - Любя - убьет, ненавидя спасет. Он ни красный, ни белый. Пленные красноармейцы воюют в наших рядах, наши пленные - у красных, как будто переезжают в другую деревню и все. Судаков вдруг приподнялся и подсел ближе к Нине, чиркнув по земле деревяшкой. - Помнишь, я рассказывал про трактор?
Но она почувствовала, что не воспоминание о помещичьем тракторе заставило его передвинуться. Обижать Судакова ей не хотелось, а поддерживать романтическую игру было неуместно.
- Милый полковник, - сказала Нина. - Не сердись. Давай-ка я постираю тебе рубаху, а то совсем продымился.
Она могла быть ему еще ближе, чем он мог надеяться, однако очерчивала этим явную границу, не оставляя на- дежды.
- Когда-то я мечтал о Прекрасной даме, - вымолвил Судаков. - Еще никто из дам не предлагал мне постирать рубаху.
- Я не дама, - возразила она. - Если я кому-то могу понравиться, это ничего не значит. Я жадная жестокая буржуйка. Я так... - Нина поискала нужное слово и продолжала: - Я так продымилась, что рядом со мной страшно сидеть нормальному человеку.
В глазах Судакова мелькнула усмешка, он стал опровергать ее самоуничижительные слова. Нина отмахнулась и сказала:
- Я знаю, что говорю.
Он снял френч, скинул рубаху, потом снова надел на голое тело френч с белесыми полумесяцами под мышками. Глядя на него, она снова вспомнила вокзальный лазарет в Новочеркасске и раненного в руку Виктора Игнатенкова, обнаженного по пояс, с чирьями на спине. За Судаковым на мгновенье выстроились тени погибших, неожиданно слетевшиеся к Нине. "Дай ему, от тебя не убудет, - словно сказал кто-то из них. - Его убьют, ты будешь плакать..."
- Осиповна! - окликнула Нина. - Иди сюда!
Старуха быстро явилась на зов, хмуро щурясь.
- Осиповна, помоги - постирай сорочку, - попросила Нина. - Я тебе заплачу.
- Мини грошей нэ трэба, - буркнула хозяйка. - Ты мэни вже заплатила. Она вытянула шею и подбоченилась. - Отдаш тканыну?
- Отдам-отдам, - пообещала Нина.
Осиповна забрала сорочку и ушла.
Судаков укоризненно посмотрел на Нину, словно сказал: "Это и все?"
"Все", - ответила взглядом Нина и сказала: - Я в Харькове одного попа встретила, необыкновенный был пьяница и развратник. Сизый нос, красная физиономия...
"Что мне до харьковского попа!" - с тоской смотрел Судаков.
- Он дошел до того, что катался на свинье, - продолжала она. - Это переполнило чашу терпения. Доложили архимандриту, вызвали попа на правеж. Архимандрит спрашивает: " Как ты посмел дойти до такого цинизма, ведь ты слуга Божий, строитель Божиих тайн?" А поп отвечает: "Да я циник и пьяница, но как только я надеваю ризу и становлюсь перед ликом Божиим, тогда все нечистое спадает с меня, тогда снисходит на меня благодать и я, как апостол, горю в священном огне. Тогда я чистый и безгрешный слуга Божий".
- Что нас ждет? - спросил Судаков. - Если мы с тобой не свидимся на том свете, то знай... - Он запнулся, как будто колеблясь, говорить или не говорить.
Нина подумала: "Сейчас признается". Она заволновалась, увидела в этом обрубленном мужчине юного офицера с безгрешным открытым лицом, каким он был несколько лет назад и каким, не будь война, оставался бы до сегодня. Судаков медленно повторил:
- Если не свидимся, то знай...
Она понимала, признание ей ни к чему, но ждала. Снова тени встали у него за спиной. "Господи, ты все испытываешь меня, " - мелькнуло у Нины.
- Я тебя найду и на том свете! - сказал Судаков и усмехнулся: - Там я буду с двумя ногами.
Его усмешка показывала, что он тоже все понимает и не поставит ее в трудное положение.
* * *
Этот честный чиновник Меркулов был патриотом, как и каждый русский чиновник. Он готов был терпеть невзгоды, спать на походной кровати без подушки, лишь бы вернуться в привычную жизнь и раздавить державной силой врагов. Враги - это, конечно, красные, но еще больше - это сидящая на двух стульях интеллигентщина, это спекулянты, кооператоры, банкиры, татарские националисты. Он чувствовал, что после Новороссийской жуткой эвакуации, которая его жену и детей выбросила куда-то в Египет, в Крыму правят две противоположные силы - державная сила армии и алчная сила денежного мешка. Армия вопреки воле англичан сражалась, а денежные тузы, обласканные Кривошеиным, ослабляли ее, и это выдавалось Кривошеиным перед французами как демократия. Но зачем демократия простому народу, если от нее только растет дороговизна?
Меркулов знал, что никакой демократии на самом деле нет. Лавочка, именуемая этим красивым словом, платила Кривошеину и другим высшим чиновниками валютой, а Меркулову - грошовыми "колокольчиками". Различие было разительное. Но еще разительнее - это разорение русской державности друзьями-французами, они вывозят в Марсель все, от хлеба до табака, нисколько не заботясь, чтобы в Крыму заработала бы хоть какая-нибудь промышленность. Вслед за ними и русские капиталисты распродают за валюту клочок родной земли, все это называется свободой.
Зачем такая свобода, когда она превращает Россию в Сенегал?
Выхода не было. Честный чиновник Меркулов лично видел и слышал в Мелитополе, в ставке Главнокомандующего, как Врангель - длинный, сухой, в черной черкесске, кричал в отчаянии генерал-квартирмейстеру Коновалову:
- Где же мне взять честных толковых людей? Где они, Герман Иванович? Где найти?
Меркулов не ведал, чем допекли уверенного в себе Петра Николаевича, но одно знал точно: людей тьмы, а работников нет. Даже приказ о земельном законе распространяется по цене в сто рублей с черепашьей медлительностью и безмерным канцелярским идиотизмом. И это закон, которым хотят привлечь народ! И это тогда, когда красные бьют поляков!