Две России, одна - вольная, своенравная, не признающая закона, а вторая - покорная, подмороженная порядком, осознавшая долг, слились в сердцах построившихся на площади в Кронсфельде людей.
Главнокомандующий подошел к столику, на котором лежало знаменное полотнище, ему подали молоток, и он прибил к древку первый гвоздь. Затем подходили, вбивали гвозди Кутепов, Витковский, Пешня и командиры полков.
- Слушай, на караул! - покоряющим, мрачно-ликующим голосом скомандовал могучий Кутепов, твердо глядя маленькими, глубоко-сидящими глазами. Главнокомандующий шагнул вперед. Знамя было поднято, качалось тяжелыми лоснящимися складками.
- На этом знамени начертаны слова, которые носил в своем сердце Корнилов, которые носите у себя в сердце вы - "Благо родины превыше всего", - Врангель говорил простыми словами, и слушали все, как будто важнее этих много раз слышанных слов у них никогда не было.
Он еще сказал об орошенных святой кровью полях родины, о тучах пуль, голоде, холоде и стремлении к победе, не считая врагов.
- Ура! - закричал строй.
- Ура! - кричал Игнатенков, чувствуя освобождение от необходимости грустить и задумываться.
Офицерская полурота Корниловского полка, развернув знамя, под музыку двинулась вдоль фронта. Затем церемониальным маршем, отбивая ногу, пошли добровольческие полки. Их внешний вид был беден, у многих не было обмоток и кителей, пестрили цветные рубахи. Но они маршировали с выучкой и силой старых русских полков.
Смотри, Европа, на тех, кто еще вчера рвал голыми руками по пяти рядов колючей проволоки, защищая тебя от новых гуннов! Мы живы!
Завтра начиналось наступление на Донецкий район. Те, кто маршировал, еще не знали об этом.
Завтра начальник польской военной миссии поручик Михальский официально уведомит Врангеля о согласии польского правительства на формирование в пределах Польши "3-й русской армии". Завтра начинаются смелые операции сразу в трех направлениях - на Донбасс, на Александровск, на правобережье Днепра.
Близился решающий час. На марширующих скорбно взирали с небес павшие, ждали к себе товарищей.
* * *
Из Кронсфельда молебен дошел до Севастополя, в сновидения и надежды Нины Григоровой. Она уже выздоровела. Наступление армии в каменноугольный район давало ей утешение. Ее рудник становился заметно дороже, а Русско-Французское общество, которое до того снисходительно позволяло ей копаться в кооперативном огороде, подало жалобу по поводу ее скадовских потерь. Чем увереннее звучали военные сводки, тем большее укреплялась положение Нины. Она говорила себе: "Забудь Скадовск, невелика потеря. Невыгодно тебе ссориться с ними".
В начале сентября кавалерийские разъезды уже доходили до Юзовки, а оттуда рукой подать до Нининого поселка Дмитриевский. Говорили, что к зиме будут в Харькове.
Что по сравнению с этим Скадовск? Забудь Судакова, забудь Деркулова, забудь и пропажу зерна...
Она бы и забыла, если бы не постоянная тревога, грызущая ее после знакомства с контрразведчиком.
В газете появилось сообщение о запрете вывоза за границу валюты и драгоценностей. Это неспроста. По-видимому, власти уже не верили ни промышленникам, ни кооператорам. Что будет следующим шагом? Могло быть что угодно.
Нина по-прежнему квартировали у Осиповны во флигеле, слышала ее непрерывное ворчание в адрес военных властей, догадывалась о кислых настроениях обывателей. Даже утренняя дешевая продажа на рынках интендантских харчей ничего не изменяла. Осиповна спешила ни свет ни заря за молоком и картошкой, потом рассказывала, что на всех не хватило, народ злится.
Они пытались его задобрить - позволили получать по ссудо-сберегательным книжкам половину вкладов, оставшихся в Совдепии. Смешно! Если бы стоимость Нининого рудника в царских рублях перевести на нынешние деньги да еще урезать пополам, то она могла бы купить лишь сто пудов сала.
Надо было на что-то решаться. А на что? Ее тянуло к военным - это закончилось кровопролитием, тянуло к русско-французам - это было противно ее патриотизму, сотрудничество с вислозадым турком привело к позору, а с мужиком Манько - было едва ли лучше. Что же оставалось, коль целый мир против нее? Уйти от него, стать, как советовал в Константинополе Симон, турчанкой или француженкой? Но никем ей становиться не хотелось.
Она заглянула к старинному приятелю. Там сидел усатый курносый крепыш в белом костюме, англичанин, и беседовал с Симоном. Видно, беседа шла не очень гладко, в лице Симона отражалась холодная любезность и настороженность.
Он поцеловал ей руку и стал расспрашивать, время от времени поворачиваясь к англичанину и говоря:
- Вот как у нас!
Нина не понимала, к чему это относится, зачем мистеру Винтерхаузу знать о ее поездке в Таврию?
В комнате Симона не было никаких изменений, по-прежнему бронзовый казак скакал по столу, а в углу стучали напольные часы в темном полированном футляре. Симон был в одной сорочке с распахнутым воротом и засученными рукавами, имел против британца беспечный вид.
Нина пожалела о своем зелено-голубом шелковом платье, в котором ходила на прием к Кривошеину, когда тот призывал всех промышленников к сотрудничеству.
Как хорошо ей было тогда!
Неожиданно англичанин предложил купить Нинин рудник и улыбнулся, обнажив мелкие белые зубы.
- Это невозможно! - возразил Симон. - Рудник входит в Русско-Французское общество. Мы не собираемся ничего продавать.
- Погоди, погоди, - остановила его она. - Вы хотите купить рудник? А заплатите в фунтах?
- Часть можно и в фунтах, - ответил Винтерхауз. - Я приехал из Парижа, англичане и американцы тоже хотят организовать компанию в Донецком бассейне. Мы - люди широкие.
- Только в фунтах! - перебила Нина. - И не надо "ермаков" и "колокольчиков"!
- Почему же? - спросил он.
- Не задавайте глупых вопросов, - отрезала она. - Я вижу, вы мало разбираетесь в наших делах.
- Вполне разбираюсь, - не согласился Винтерхауз. - Раньше в центре англо-русского вопроса стояли Индия, Афганистан, Иран. А Донецкий бассейн был для Франции. Вы согласны?... Но теперь все меняется.
- Что меняется? - с вызовом спросила, Нина и посмотрела на Симона, подбадривая его и про себя думая, что не надо торопиться.
- Многое меняется, - повторил англичанин. - Я знаю, вашим отрядом у деревни Караванной взорван единственный снарядный завод красных на всем юге. А это уже в самом бассейне. Поэтому мы ведем с вами разговор о покупке рудника.
- Вы шутник, Винтерхауз! - заметил Симон. - Это похоже на то, как в гостях подвыпивший джентльмен начинает приставать к жене хозяина дома. Такое дурно кончается.
- Клянусь, я ни к кому не пристаю, - усмехнулся Винтерхауз. - Никто не запретит купцу продать свой товар за подходящую цену. Но я даже же покупаю. Мы просто обсуждаем разные возможности, не так ли?
- Идите вы к черту! - вдруг вспылил Симон.
Винтерхауз чуть приподнял верхнюю губу, прищурился и встал.
- Вы делаете ошибку, месье Симон, - сказал он строго. - В нашем деле нельзя позволять себе подобной роскоши... А с вами, мадам, мы еще продолжим наш разговор. - Англичанин поклонился Нине и вышел.
- Что за фрукт? - спросила Нина. - Похоже, он готов нас потеснить. У него есть деньги?
Симон сердито фыркнул и сказал:
- Не вздумай, душа моя, с ним связываться. Это шакалы. Бросили Врангеля без поддержки, а теперь боятся опоздать.
- Кто они? - продолжала спрашивать она. - Что ты кипятишься?
Ей захотелось подразнить его. Вот наконец у французиков появились соперники, за ней начинают ухаживать сразу два кавалера! Только бы не продешевить и взять с них побольше. И валютой. Никаких "колокольчиков" ей не надо.
- Я? Кипячусь? - пожал плечами Симон. - Да мне его жалко. Весь Крым ненавидит этих торгашей. Не дай Бог попадется под руку какому-нибудь офицеришку - убьет... Я о тебе забочусь. Если будет еще приставать, ты ему прямо скажи...