Именно тот боксер и подсказал ему позже, как «жинке прическу подправить», даже изобразил, как лучше ударить, чтобы ощутимо и без фингала. И жалел, и не жалел Платон потом об этом. С одной стороны, одним махом сбросил себя это ярмо подкаблучника, утвердился наконец в собственных глазах, с другой – не любил он конфликтов, можно было и потерпеть еще, словом как-нибудь, лаской смирить ее нрав. А может, и нельзя было, сейчас разве поймешь. Так и так бы ушла, раз все готово было. Не хватало последней капли, повода, чтоб совсем стервой не казаться. Ну, так повод – не причина, всегда находится рано или поздно. Вот и выходит, что Платон камень подтолкнул, и так на краю стоявший. И как же это незаметно любовь уходит – словно вода испаряется, глазу вроде незаметно, а раз – и сухое дно. Особенно если размолвки да ссоры подогревают, тогда вообще – не испаряется, а выкипает просто. Платон вдруг подумал, что вот если вдруг, сейчас Надя бы зашла к нему в каморку и просто сказала, прими, мол, вернулась я и все забыла, начнешь сначала со мной? Он бы ни секунды не раздумывал бы, обнял бы, зарылся ей в волосы и даже прослезился бы. Платон ясно представил себе лицо – то лицо задорной комсомолки Нади с озорными и смелыми голубовато-зелеными глазами. Молодая невеста смотрела на него, улыбалась и тянула руку к его голове.
– Хороший мой, Сережа, Сереженька… грустно мне без тебя.
– Ну что ты, Надюша, ну что ты! – Платон целовал руку, гладившую его волосы. – Почему же без меня? Мы же муж и жена, теперь навсегда вместе.
– Ой, не навсегда, Сережа, вижу, что не навсегда, вот и грущу заранее. Душа у меня болит, как у собачки брошенной. Есть у них душа, оказывается. Прав ты был, Сережа. Во всем прав. Только видишь – запряталась глубоко душа, а себя скоблить не хотелось. Не привыкла я жалеть, Сережа. Никого – ни себя, ни тебя, даже Зинку. Думала, жалость – во вред только. А разве можно никого не жалеть, разве можно… можно…
– Можно? – кто-то стучался в дверь.
Платон тряхнул головой, он даже не заметил, как заснул и продрых целый день – за окном густела темнота.
– Не заперто!
Вошла Василина с большим ярким пластиковым мешком.
Платон присел на тахте.
– Вот, в городе купила, Сергей Василич. – Василина поставила мешок на пол. – Тут подарки для внука, ну, разные там памперсы, погремушки и вот еще… – Женщина стянула мешок вниз – показалась крупная смешная голова плюшевого медведя с желтым бантом на шее.
– Да что ты, Васечка, я бы сам, спасибо большое, – засмущался Платон. – Я потом отдам, ты скажи только, сколько это… на сколько это… пенсию получу, ядрена-матрена…
Василина махнула рукой.
– Да ладно, Сергей Васильевич, сочтемся как-нибудь. Вы лучше посмотрите, какая прелесть. – Василина сжала медведю ухо.
– С днем рожденья, с днем рожденья, – серебристо запел медвежонок детским голоском.
– Он еще разные песенки умеет, если лапу ему пожать. – Василина улыбалась, как маленькая девочка, которой подарили долгожданную игрушку.
Платон не знал, как и благодарить – о деньгах говорить было совсем неловко. Василина, заметив его смущение, быстро попрощалась:
– Ну, все, побежала я, а то у меня Сережа не кормленый еще.
Платон улыбнулся ей вслед – золотая девка. Правильно Ветеран про нее говорит – «берегиня». Платон подошел к медвежонку и осторожно сжал ему ухо.
пропел медвежонок.
Платон не мог с ним не согласиться, хотя последние лет десять свои дни рождения отмечать перестал – наоборот, проводил их без водки и соседей. Ни Зинка, ни тем более Надежда его не поздравляли, хотя адрес знали – посылки и извещения о переводах приходили же как-то. Желания, значит, не испытывали. Платон же отправлял поздравительные открытки каждый год – на Зинкин адрес, Надеждиного не знал, но в ответ – ни строчки. Но Платон не сетовал и в своих открытках не жаловался, хотя слова выходили с каждым годом все суше – пока не высохли до двух с половиной «С днем рождения!»
Его лучший день на свете приходился на 1 июля – тогда он просто уходил из дома и шлялся по острову, иногда переходил на Левый берег – в город и, если были деньги, пил пиво. Один раз даже доехал в центр, где когда-то жил, но старой пивнушки там уже не было, а был солидный ресторан. Ну, куда ему в ресторан с таким «золотым запасом» и в такой одежде, что менты документы на каждом шагу проверяют. А на окраине ларечки для простого народа еще сохранились, там Платон и отмечал разливным пивком свои даты. Скоро будет 56-я. «Пятьдесят шесть, то есть пятьдесят седьмой пойдет, а это уже официально старость…» – подумал Платон равнодушно. Чего огорчаться, старость – это не годы, а когда молодости нет. Его молодость выцвела давно, когда он считался вполне молодым по летам, так что разницы особой не было. Главное – у него теперь есть внук, и он к нему скоро поедет, вот и игрушки уже есть, и к дочери своей родной поедет, от них молодости наберется. Платон поскреб затылок – надо ведь было как-то решать с билетом. Вот ведь дурак пьяный – провалялся с бодуна целый день, вместо того чтобы на вокзал съездить, разузнать все, а то ведь не знает даже, сколько денег нужно, ядрена-матрена. Другой вопрос, где их раздобыть, но ведь и сумма неизвестна.