– Паспорт давайте, – сказала та, что постарше, блондинка не удержалась и прыснула.
Платон пошарил в карманах, не сразу, но достал мятую корку.
– Так… – прищурила глаза старшая. – У вас девятнадцатое место – плацкарт. Проходите.
Платон получил обратно документы и прошел в вагон.
– Попугай, в натуре, – услышал он за спиной.
«Попугай не такая уж вредная птица, если разобраться, – подумал Платон, не обижаясь и даже не раздражаясь. – С вами, сороками, не сравнить».
Со времен первых железных дорог, построенных при Первом Николае, в российских поездах мало чего изменилось, во всяком случае, в плацкартных вагонах. Это там, у новых господ в купе да спальных вагонах кондиционеры, видеомагнитофоны да сервисы всякие, от журнальчиков с девочками до самих девочек с этих самых журнальчиков. Нет, плацкарт – это, почитай, сама Россия в одном вагоне, здесь пахнет самогоном и салом, папиросами и самосадом, нестираными носками и прелым женским потом. Там всегда можно отвлечься от дорожных думок звуками молодежной гитары или погрустить вместе с сиротской гармошкой, там всегда звучит матерщина, но чаще незлобивая, а от постоянного, с детских лет применения какая-то выдохшаяся, непохабная. Крестьяне, студенты, разночинцы всякие, воры – куда от них денешься, – кто только не пересекает родные бескрайние просторы в плацкартном вагоне. И каждый вздохнет в свой черед, глядя в мутное окно меж посеревшими занавесками, и задумается, непременно задумается, примеряя свою жизнь на эту необъять, которая и за горизонтом продолжается, что глазу не видно, а русскому сердцу чуется.
Платон, не ездивший в поездах да и вообще не перемещавший свое тело на любом транспорте уже лет двадцать, зауютился как-то не сразу. Соседа – дюжего парня с усами, в морском бушлате и тельняшке провожала веселая компания, одна девица в легкомысленной юбке отчаянно висла на шее моряка, словно провожала его на войну с японцами в Цусимский пролив.
– Вася, Василечек, когда ж вернешься, родинушка? – то и дело причитала девица, не обращая внимания, что из-под задирающейся юбки обозревалось все, что не должно показывать посторонним.
Платон отвел глаза и посмотрел на Василия – было заметно, что моряк не отмахивался от своей крали, только чтобы не обидеть. Друзья шумно открыли бутылку шампанского и пустили по кругу.
– Семь футов, Васька!
– Все пропей в Ростове, а флот не опозорь!
– Якоря там не брось, мы тебя здесь ждем!
– Василечек мой родненький!
Рядом, не обращая внимания на веселые проводы, обустраивался седой, но крепкий еще старик. Штаны, заправленные в сапоги, видавший виды пиджак на широких плечах, грубые мозолистые руки-лопаты выдавали в нем крепкого крестьянина, человека, не отрывного от земли-кормилицы. В уголке у окна спокойно сидел, благодушно взирая на морскую компанию, а может, и на девичьи прелести, молодой, но уже дородный попик с черной вороньей бородкой – прям под цвет рясы – и тяжелым крестом на почти бабьих грудях. Евбазная старушка напротив доставала из баула классическую курицу в фольге и яйца. Платон вежливо улыбнулся сразу всем и занял свободное место – его было пока что занято матросским дружком, задвинул под полку свой красный пакет и шелапутовскую посылку, прижал для верности ногами.
– Граждане провожающие, покидаем вагон, отправление через две минуты! – заглянула в вагон блондинистая проводница.
– Василек мой! – почти что завыла девица.
Матрос, разом выпив оставшиеся полбутылки, спокойно разъял девичьи руки и строго посмотрел сверху вниз.
– Отставить истерику, Маруся! Сказал же – вернусь! Без всякого Якова!
Маруся хотела было зареветь, но матрос уже обнимался с друзьями, и безадресно плакать девушка не стала. Наконец компания вывалилась на перрон и стала подавать напутственные знаки в окно. Маруся же почти прилипла с той стороны к стеклу своим курносым носом, и только тронувшийся состав заставил ее оторваться.
– Шибко, наверное, любит, – заметила бабулька, предлагая обществу курицу в развернутой фольге.
– Эх, мать, – широко произнес матрос Вася, без стеснения отламывая лапку, – кто флотских не любит, себя не любит.
Крестьянин едва заметно улыбнулся краем губ и достал бутыль без этикетки.
– Коль закуска есть, так вот… к столу.
– Чевой это, батя? – перестал жевать матрос. – Самогончик, что ль? Уважаю! Посуда есть?
Бабка, кряхтя, залезла в баул и вытащила сложенные один в один пластмассовые стаканчики. Вынимая их, словно матрешек, опытная старушка подавала каждому в руки – стаканчиков оказалось как раз четыре. Платон взял тоже, поблагодарив неопределенным хмыканьем. Поп вежливо отказался: