Не считать же редкие телеграфные переводы и последнее письмо родственным общением, в самом деле? Ну, как бы там ни было, поминать прошлое – портить будущее. Платон вздохнул еще раз и заключил свою дочь в неловкие мужские объятия. Зина не противилась, даже похлопала отца по спине, но все-таки не прослезилась, не захлюпала умилительно носом, но и так для начала было очень даже неплохо. Платон чуть сам не прослезился, заглядывая из-за дочериного плеча в комнату, где – он уже слышал – сопит продолжение его фамилии. Зина кивком пригласила на кухню. Платон повесил ковбойскую шляпу на вешалку и стал снимать свои немыслимого цвета ботинки, оглядываясь в поисках тапочек.
– Ничего, так проходи… полы чистые.
– Ага, – кивнул Платон, открыл дверь на кухню и осторожно присел на полукруглый диванчик у маленького столика.
Зина, как всякая русская баба, не спрашивая, выставила из шкафчика початую бутылку водки и чистую до блеска рюмку. Платон хотел было показательно отказаться, мол, и вечернего официального застолья можно обождать, не из сильно пьющих, но как-то не стал. Зина достала тарелку – верно, вчерашнюю – с огромным помидором, нарезанными малосолеными огурчиками, дала хлеба и села напротив. Платон повел бровями и налил себе полстопки.
– Ты, это… Зин… имя какое дали, ядрена-матрена? Или не дали еще?
– Как не дать? Дали уже.
Платон сглотнул слюну.
– Это вы молодцы. И за кого я сейчас пью?
– За Вольдемара.
– За… Воль… дер… демара?
– Ну да. А точнее – за Вольдемара Николаевича.
Платон поднял рюмку.
– Значит, за Вольдемара Николаевича, внука Сергея Васильевича!
Зина спокойно смотрела, как Платон махнул рюмаху и, не закусывая, налил себе еще.
– Ты это… молодец. Вы с Николаем… я правильно понял?. молодцы, ядрена-матрена. А крестить когда?
– Так покрестили вчера. Но не отмечали пока – перенесли на сегодня.
– А… – Платон хотел спросить, почему же его не дождались, но передумал. – А кто крестные?
– Друзья Колины. Ты не знаешь. Познакомишься сегодня.
– Молодцы, молодцы. А где отец, ну то есть сам Николай?
– На работе, где ж ему быть. Скоро будет, да и гости к восьми подтянутся.
– Телеграмма моя дошла?
– Получила. Поэтому со вчера на сегодня перенесли.
– Да? Молодцы… – Платон снова выпил, не закусывая, и осторожно, без нажима спросил: – А Надюша… Надя, бабушка… то есть… ну да… мать твоя… она-то как… придет?
Зина вздохнула, встала и стала зажигать конфорку под чайником.
– Не придет мать. Горе у нее – у мужа сегодня сороковины. Вот как совпало – у кого крестины, у кого сороковины, и все в одной семье.
Платон поставил стопку на стол. Зина это так сказала, что он почувствовал – слово «семья» относится к нему не вполне, как-то косвенно, что ли. Зина обернулась.
– Тебе чаю или кофе? Правда, сразу скажу – кофе не очень вкусный, растворимый, из пакетика.
Платон не расслышал вопроса – он мучительно думал, что получится, если он разузнает, где поминают Надиного второго…да, уже бывшего второго мужа, и заявится туда. Желание увидеть свою бывшую жену, ну раз уж так вышло, снова незамужней просто жгло его. Теперь у нее ведь из мужей только он один остался, и пусть он тоже бывший, но все-таки первый и все-таки живой. И то и другое теперь выгодно отличали Платона от усопшего соперника, которого он так ни разу в жизни и не видел, даже имени его не знал. А чем черт не шутит, как говорится, пока Бог спит, может, и склеится что, может, наладится, не зря присловье в народе ходит – первая любовь не ржавеет. Недаром ведь Надюша, его Надюша с ним так ласково в том сне говорила… грустно, печально, но не сердито совсем, не так, как наяву последние годы. Платон уже решился было спросить у дочери адрес, но Зина вылетела с кухни – из комнаты раздался детский плач. Платон побоялся идти вослед, хотя страсть как хотелось хоть глазком взглянуть на внука, но – может, грудь дала и стесняться при отце будет, может, ребенок нового дядю испугается, да мало ли что, ядрена-матрена. Успеет еще наглядеться – целый вечер впереди. Но сомнения решились сами собой – дверь открылась и на кухню зашла Зина с маленьким кулечком на руках. Из кулька тянулась махонькая ручка с кулачком. Платон встал и заглянул глубже – на него с морщинистого розового личика с осторожным любопытством смотрели голубые глазки.
– Кто ето к нам приехаль? Смотри, Волечка, это дедушка приехаль… да… дедуля твой пришель, чтобы сказать, какой Волечка у нас холосий, какой Волечка у нас самый-пресамый лутсий, – засюсюкала Зина, мгновенно преобразившись из обабившейся молодухи в лучезарную мадонну.