Дневники-летописи так же имели психологическую подоплеку. Их авторы испытывали симпатию и душевную близость к великому человеку и учителю. И толчком к ведению дневника служила увлеченность личностью художника и человека. Здесь психологическая функция двигалась по обходному пути, поскольку на первом плане находилась не личность автора, а его кумир.
Среди перечисленных групп наибольший интерес в функциональном отношении представляют три первые (точнее две, поскольку первая и вторая являются разновидностями одного типа). В них назначение дневника как литературно-психологического феномена выразилось наиболее отчетливо. Такие дневники в дальнейшем мы будем называть классическими, и не потому, что они преобладают количественно, а потому, что в них особенности жанра выразились в чистом виде. И путевые дневники, и дневники-летописи являются «пограничным» жанром, включающим наряду с элементами классического дневника свойства других литературных жанров – путевого очерка, литературного портрета, хроники жизни и др.
2. Дневники периода индивидуации
Более половины всех известных дневников XIX в. начаты в юношеском возрасте (14 – 20 лет). Этот факт побуждает более обстоятельно рассмотреть проблему функциональности в ее психологическом аспекте. Какие психологические проблемы юношеского возраста нашли отражение в дневнике, а точнее – какие душевные запросы удовлетворял дневник?
Давно было замечено, что дневник является действенным психолого-педагогическим средством, способствующим становлению характера в период переходного юношеского возраста. Старшие, родители не только поощряли ведение дневников своими детьми и воспитанниками, но и постоянно рекомендовали эту процедуру. Дневник, по их понятиям, должен служить средством умственного и нравственного воспитания юноши или девушки. В дневник заносятся поступки, мысли о прочитанном, суждения о моральных понятиях, дается самооценка. Молодой человек пишет хронику своей внутренней жизни и социального поведения и на ее основе корректирует свои мысли и поступки.
А.И. Тургенев, отправляясь учиться за границу, получает наказ от отца вести дневник. В Геттингене он случайно в журнале находит заметку, в которой один отец рекомендует своей дочери то же самое: «Вот что добрый и умный отец вписал в белую книгу, – отмечает он в своем дневнике, – которую он подарил на Новый год своей дочери, желая, чтобы она от времени до времени вела журнал свой и записывала бы в нем свои мысли, чувства или старалась бы выразить на письме то, что она читала в авторе; таким образом, говорит он, они для тебя поясняются и превращаются в твою собственность; часто даже рождают в тебе самой другие и развивают способность мыслить. – Не то ли же самое советовал мне батюшка? Не просил ли он меня вести журнал во время своего вояжа, что я начал приводить в исполнение не прежде, как уже поживя месяца три в Геттингене»[30]. Старший брат А. Тургенева Николай четырьмя годами позднее прочел уже в российском журнале аналогичную заметку и сделал о ней запись в своем дневнике: «Тут де <в «Вестнике Европы»> я читал, что одна мать советует дочери своей выписывать в белую книгу, которую она ей дарит, всякий день по нескольку строк и т.д.»[31].
В немецкой заметке заботливый отец (как, впрочем, и опытный педагог И.О. Тургенев) точно уловил смысл педагогического эффекта от ведения дневника. Объективированные в дневнике и подвергшиеся анализу мысли, чувства, переживания и влечения становились фактом сознания молодого человека и тем самым выводились из темной сферы бессознательного, инстинктивного.
В трех приведенных примерах педагогически грамотные родители были заинтересованы в том, чтобы процесс нравственно-психологического созревания юного существа был поставлен под определенный контроль и чтобы в критических обстоятельствах его можно было регулировать. Там же, где он протекал самостоятельно, могли иметь место явления невротического характера. Примером этого служит дневник М.К. Башкирцевой.
Начав вести дневник в двенадцатилетнем возрасте, Башкирцева не расставалась с ним до своей смерти в 24 года. Из текста дневника видно, что она хорошо осознавала его психологическую функцию – функцию объективации фактов душевной жизни. Но, запечатленные в дневнике, факты эти не были интегрированы сознанием и продолжали травмировать и без того болезненную психику девушки: «Женщина, которая пишет, и женщина, которую описываю, – две вещи разные. Что мне до ее страданий? Я записываю, анализирую! Я изображаю ежедневную жизнь моей особы, но мне, мне самой все это весьма безразлично. Страдают, плачут, радуются моя гордость, мое самолюбие, мои интересы, моя кожа, мои глаза, но я при этом только наблюдаю, чтобы записать, рассказать и холодно обсудить все эти ужасные несчастия <...>»[32].