Близился к концу «танец семи покрывал» Иды Рубинштейн, после которой должен был выступить Русский оркестр балалаечников. Андреев, бледный от страха, едва держал в руках дирижерскую палочку. Завертелся круг, и оркестр подвезли к рампе. Взвился занавес. Тишина. Ни единого хлопка…
Василий Васильевич вышел на сцену и раскланялся. Раздались жидкие аплодисменты, и начался первый номер программы. По окончании по всему зрительному залу прокатился какой-то странный шорох, показавшийся Андрееву зловещим. После второго номера публика зашевелилась, наконец раздались долгожданные громкие аплодисменты. Этот возрастающий успех шел до исполнения оркестром прославленной волжской песни «Эй, ухнем!». По окончании песни, когда последняя нота замерла где-то вдали, в зале какое-то мгновение воцарилась гробовая тишина, и затем сразу эта тишина превратилась в сплошную бурю-овацию!..
Растерянный от небывалого успеха руководитель оркестра долго кланялся, смотрел по сторонам и не знал, что делать: повторять или нет песню на «бис». Режиссер опустил занавес, но под неумолкаемый гром аплодисментов вновь открыл его, и Андреев сыграл еще раз «Эй, ухнем!». Вместо шестнадцати минут русский оркестр балалаечников пробыл в первый раз на сцене тридцать шесть минут. Нарушилось расписание всей программы. Но с этого момента начался настоящий успех у английских зрителей. Триумфальные тридцать шесть минут следовали за оркестром в течение всего времени его пребывания в британской столице.
Мансфельд писал: «На вечернем спектакле повторилось буквально то же самое, наш лондонский агент заявил: «Поздравляю вас, г-н Андреев, вы для Англии уже сделаны, т. е. вы уже упрочились».
На другой день после первого концерта в Лондоне русские музыканты с жадностью читали в английских газетах отзывы и переводили их Василию Васильевичу. Это были не рецензии с похвалой или хулой, а статьи, с детальным разбором русской народной музыки, описанием народных инструментов. При этом лондонские газеты особенное внимание уделили волжской песне «Эй, ухнем!».
Андреева назвали «вдохновенным», а оркестр — «клубом художников». Целые столбцы посвящались вчерашнему концерту, читатели статей приглашались «непременно посетить «Coliseum». При этом подчеркивалось, что кто из лондонцев не пойдет послушать Андреева, тот не будет иметь права утверждать, что он знаком с русским народом и его душой.
«С сосредоточенным видом слушал меня Василий Васильевич, — писал Мансфельд, — и вдруг я увидел слезы на его глазах.
— Двадцать пять лет я лелеял и холил нашу русскую балалайку, — сказал он, — и наконец, она, моя затаенная мечта, исполнилась. Мною взлелеянную балалайку услышала Англия и ее признала. Какое счастье! Теперь я не боюсь смерти — я знаю, что и без меня балалайка будет существовать и процветать. Англия не умеет восхищаться «так себе», я знаю, что англичанин даст ей предпочтение перед мандолиной и будет на ней играть.
Радости и восторгам Андреева не было конца…»
В этот же день было получено на имя Василия Васильевича около сорока писем, преимущественно от дам, с поздравлением в успехе и благодарностью за чарующие звуки балалайки. Откуда только брались восторги и словоохотливость у «холодных» англичан?!.. Пришлось импресарио русского оркестра заводить канцелярию. По британскому этикету требовалось отвечать на все письма. Корректность англичан к корреспонденции даже вошла в поговорку. Началась новая эра жизни русского оркестра балалаечников…
Успех Великорусского оркестра и его руководителя В.В. Андреева возрастал с каждым днем. Все более предупредительными и внимательными становились английские режиссеры и сопровождающие. Мансфельд писал: «Публика, привыкшая посещать ‘‘Coliseum», должна была уступить место богатому классу, который с быстротою неуловимой разбирал билеты по записям, и на долю прежних посетителей (рабочего класса и служащих) ничего не оставалось, кроме верхов. В зрительном зале стали преобладать фраки, смокинги и декольте дам. Наряд полиции распоряжался у подъезда порядком между бесчисленными автомобилями и кэбами, запружавшими улицу. Наша балалайка дала Лондону тон.