Короче говоря, Мефодий склонен полагать, что сестры Айсфилд счастливы - каждая по-своему. О своих экспериментах на Пустоши он им не сообщал и не намерен.
- Так это, значит, был эксперимент? - спросил я и указал на правый глаз Мефодия. - Я-то, дурак, грешил на опричников.
- Опричники были потом. - Мефодий потрогал кусочки пластыря на правой скуле. - Но это неважно. Они просто слегка перепутали: решили, что я - это ты.
- Ага... - сказал я.
- Угу, - сказал Мефодий. - Ещё вопросы есть? Или, всё-таки, по-порядку?
- Ладно, давай по-порядку.
Люська Молодцов устроился лучше всех. Никакой он теперь не Люсьен, а Елисей Захарович. Вторую часть фамилии он тоже отбросил, сочтя её ненужной роскошью. Всё равно никто не поверит, что его мамой была Анна Пуатье, второй навигатор "Луары", а папой не просто какой-то Захар Молодцов, а тот самый - автор уникального математического аппарата для ориентации в нецелочисленномерных пространствах. Даже дядя Бен "слегка плавал" в парастереометрии Молодцова... Ладно. При всей своей скользкости и умении жить, Люська был и остался романтиком. Там бредил Землей - тут замечтал о звездах. Окончил Историческое отделение Дальне-Новгородского Университета и сам себя сослал в музей Последней Звёздной архивариусом - на родину, так сказать. Об экспериментах Мефодия Люська узнал лет восемь тому назад от дяди Бена. Обозвал их "красивым прожектом", в расчетах ни черта не понял (дитя гения!) - но загорелся. Именно потому, что не понял и не поверил: цель должна быть недостижимой, иначе ему просто неинтересно. Мефодия было насторожил его энтузиазм, но оказалось, что романтик - не такое уж плохое качество для конспиратора. Слово свое Люська сдержал, ничего не разгласил и без малейшей задержки снабжал "прожектеров" информацией из корабельной Памяти и из личного архива Молодцова-старшего. Будет немножко жаль его разочаровывать...
Мефодий, загадочно усмехнувшись, опять погладил упаковку с поющей устрицей... Я сделал терпеливое лицо и покосился на Дашку. Она тоже внимательно слушала, хотя видно было, что не впервые.
Дядю Бена первые три года держали в палате для буйных, а до этого два месяца в остроге. Ему инкриминировали нарушение границ опричного владения (тогда по Пустоши даже ходить нельзя было) и киднэпинг: пятнадцать плетей и от трёх до восьми лет. Но до судебного разбирательства дело не дошло. Началась эпидемия "делириум астрис", и дядю Бена на пару со следователем упекли в благотворительную психолечебницу, содержавшуюся попечением господина Волконогова. Люська в этом отношении оказался умнее. Ещё там, на западном краю Карбидной Пустоши, где их настиг пограничный рейд, опричники спросили: "Что ещё за Люська - Елисей, что ли?" Ну, он подумал и кивнул. А дядю Бена даже слушать не стали. Шлюпка? Дети? Кораблекрушение? Сочиняет старый хрен, застигнутый с поличным! Ого, какую кучу казенного карбида наворотил - и даже устрицы аккуратно поотделял, чтобы не засорять энергоноситель металлокварцевой пылью...
Когда дядя Бен успокоился настолько, что к нему в лечебницу стали пускать посетителей (иногда Мефодия и Люську, а чаще - Бутикова-Стукача, который всё ещё дослуживал в Тайном Приказе), им удалось выработать и осуществить план его освобождения. Вняв настоятельной Савкиной рекомендации, дядя Бен объявил себя потерявшим память иноземцем и потребовал интернировать его за пределы Дальней Руси: он-де не слишком высокого мнения о достижениях психиатрии в этой стране. Как выяснилось, в СМГ было не так уж много чернокожих граждан - десятка полтора. Все они были налицо и в здравой памяти. Дядя Бен оказался лишним.
Его интернировали в Марсо-Фриско...
А пару лет спустя Бенджамин Смоллет, верноподданный его сиятельства графа Марсо-Фриско, появился в Дальнем Новгороде уже в качестве научного консультанта при постоянной торговой миссии графства. Как и за какие заслуги получил он эту синекуру, Бог весть. Но именно его дипломатические усилия привели к тому, что по Карбидной Пустоши стало можно ходить (но не ездить!), а поющие устрицы оказались весьма ходовым товаром. Настолько ходовым, что поначалу Казна попыталась наложить лапу на этот промысел. Впрочем, вскоре было обнаружено, что гораздо большую прибыль принесут энтузиасты и обыкновенный рэкет среди них со стороны опричнины.
Дяде Бену нужно было легализовать свой интерес к поющим устрицам и в то же время не привлекать к нему излишнего внимания. Ни со стороны властей, ни, упаси Бог, со стороны официальной науки - он очень хорошо помнил порядки в палате для буйных. Даже Мефодию в этом своем интересе дядя Бен признался не сразу, а лишь когда Мефодий сам пришёл к нему со своей фонотекой и со своими статистическими выкладками.
Мефодию было тогда двадцать два года. Земных, разумеется. Дальняя Русь живет по двойному календарю - это сбивает, но неужели он выглядит так старо? Зато для женщин удобно: не "за тридцать" - а "семнадцать", не "под пятьдесят" - а "двадцать пять". А Дарья и вовсе пацанка: десять лет... Мефодию было двадцать два и он нигде не учился, потому что ему везде было скучно. Не только школьная математика, но и теория графов скучна и бессмысленна для тех, кто владеет приемами парастереометрии Молодцова. И в этом смысле у Мефодия был лишь один собеседник (он же учитель): дядя Бен.
Люська в это время был на первом курсе и корпел над Карамзиным. Карамзин был обязателен даже для тех, кто специализировался на Героическом веке, когда политическое бессилие в сочетании с животным ужасом перед начавшейся бойней подвигло все правительства на спешное упразднение наций, границ и самих себя. Россия, как известно, самоупразднилась одной из первых, потому что именно в России национализм восторжествовал с особенной силой и страстью: в начале двадцать первого века, точно так же, как и в начале двадцатого, русские стали резать друг друга из-за разночтений в истории Отечества...