Сами инвективы в адрес противников носили в византийском средневековье возвышенный характер, основываясь на персоналиях и образах священной, преимущественно ветхозаветной истории. Так, Продолжатель Феофана приводит пример некоего Андрея, по происхождению скифа (славянина), который был возведен за доблесть в борьбе с сарацинами в сан патрикия и назначен стратегом. В ответ на наглый вызов эмира Тарса, содержавший оскорбления христианской религии, Андрей обратился к иконе Богоматери и сказал: «Смотри, мать Слова и Бога, и ты, предвечный от отца и во времени от матери, как кичится и злобствует на избранный народ твой сей варвар, спесивец и новый Сеннахерим, будь же помощницей и поборницей рабов твоих и да узнают все народы силу твоей власти»[41]. Упоминающийся в речи Сеннахерим — ассирийский царь, который пытался взять Иерусалим при царе Иезекии (4 Цар. 18) выступает в речи синонимом захватчика и угнетателя.
Традиции византийского военного красноречия воплотились в древнерусском воинском дискурсе. На Руси сложился своеобразный риторический канон, которому неукоснительно следовали все князья-христиане при подготовке к битве. Начинался канон с гласной публичной молитвы военачальника перед строем и заканчивался кратким словом ободрения, обращенным к дружинникам.
Традицию следования этому канону заложил, очевидно, уже рязанский князь перед первым столкновением с татарами (1237), как изображает это «Повесть о разорении Рязани Батыем»: «И увидел князь великий Юрий Ингваревич братию свою, и бояр своих и воевод, храбро и мужественно скачущих, возвел руки к небу и сказал со слезами: «Изми нас от враг наших, Боже, и от восстающих нань избави нас, и покрый нас от сонма лукавнующих, и от множества, творящих беззаконие. Буди путь их тма и ползок». И сказал братии своей: «О государи мои и братия, если из рук господних благое приняли, то и злое не потерпим ли?! Лучше нам смертию славу вечную добыть, нежели во власти поганых быть. Пусть я, брат ваш, раньше вас выпью чашу смертную за святые божьи церкви, и за веру христианскую, и за отчину отца нашего великого князя Ингваря Святославича»[42].
В молитве Александра Невского перед Ледовым побоищем (1242) наблюдается интересное переплетение сюжетов ветхозаветной и русской истории. «Суди меня, Боже, — воздев руки к небу, воззвал князь, — рассуди распрю мою с народом неправедным и помоги мне, Господи, как в древности помог Моисею одолеть Амалика и прадеду нашему Ярославу окаянного Святополка»[43]. Псалмы, как можно видеть и из молитвы рязанского князя, цитирующего 19-й псалом, служили основой воинских молитв. Поэтому в воинских повестях и житийных рассказах русского Средневековья встречается такое обилие ветхозаветных имен и сюжетов
Речевая деятельность русских полководцев в битве на Куликовом поле (1380), послужившей сюжетом нескольких летописных повестей и литературных произведений первой четверти-середины XV века, также демонстрирует следование указанному канону на всех этапах подготовки и развития сражения. Великий князь Дмитрий Иванович творит молитву и обращается к войску, принимая решение перейти Дон; «витийствует» накануне сражения после коленопреклоненной молитвы прямо перед черным знаменем большого полка; молится в день сражения и даже перед вступлением в схватку воинов из его ближайшего окружения.
Инвективы в военных речах в этот период немало говорят о характере и степени опасности, которые те или иные противники представляли для русских. Против западных воинов, воспринимавшихся врагами православной веры, применялись возвышенно-религиозные инвективы (народ гордый, Амалик), в то время как инвективы в адрес монголо-татар по большей части основывались на национально-бытовом неприятии (поганые, сыроядцы, т. е. язычники, питающиеся сырым мясом).
И все же дух средневековых русских военных речей удивительно несуетен и возвышенно печален; они чем-то неуловимо напоминают народные песенные «страдания». Перед судьбоносной схваткой с вековыми угнетателями Дмитрий Иванович Донской, чутким христианским сознанием прозревая трагизм предстоящего смертоубийства, роняет: «…нам с ними пить общую чашу, друг другу передаваемую»[44]. Аллюзия с евангельским сюжетом «моление о чаше» (Матф. 26, 39; Лука 22, 42; Марк 14, 36) не случайна. Восприятие врагов как сопричастников общей кровавой жертвы, уравнивающей всех перед Смертью, когда кажутся нелепыми земные распри и утихают страсти, характерно для средневекового русского воинского сознания. «Слово о полку Игореве» после инвектив вроде «черный ворон, поганый половчанин» также горько подытоживает: «…сватов напоили, и сами полегли».
42
Повесть о разорении Рязани Батыем ⁄⁄ Памятники литературы Древней Руси: XIII век. М.: Худож. лит., 1981. С. 187.
43
Житие Александра Невского // Памятники литературы Древней Руси: XIII век. М.: Худож. лит., 1981. С. 433.