Здравствуй, Киська!!!
Я встала. Сначала я делала композицию на рояле. <…> Аббат приходит злой и нехороший Аббат. Я его позвала и композицию свою показала, а он хоть бы что; подцапал на рояле переврал [полови<ну>] все, не докончил 4 строки и мне ничего не сказав, с умирающим писком своим побежал к Гюнтеру писча <так!> «не покидайте меня Гюнтер»[260]. Ага! Свинка! Доказал, что ему не интересно! Никогда ему больше ничего не покажу! хладнокровцу противному! Ненавижу я этого Аббата! противный! Фу! [Пря] ничего ему не покажу! Ему не интересно? Нет? Так и мне не интересно. Возись со своим Позняковым, мне наплювать <так!>. Дрянь хлоднокровная <так!> больше ничего! Прямо бы и сказал «Мне не интересно!» или «Я хочу с Гюнтером идти» А не увиливал бы как змея, да удирал как трус! Ничего открыто не может сделать. Ничего в нем хорошего нету. А композицию я мало еще написала она длиннее и серьезнее тех[261].
Впрочем, на следующий день, в письме от 11 мая, она сменила гнев на милость:
Дорогая моя Верушка
Как поживаешь? Ну Бог с ним с этим Аббатом нашим. Знаешь ли ты, что он вчера был в ужаснейшем настроении. Сидел ни Аббат вчера за столом, а «cadavre»[262] какой-то. Он сидел с полу раскрытым ртом и глядел мертвыми глазами рассеянно повсюду. <…> С Вячеславом у меня каждое утро разговоры, беседы текут. Я думаю, кабы мне скорей ворваться <так!> в Крым. Скорей бы[263]. <…>
Июнь и июль 1909 года Лидия проводила в Царском Селе, откуда регулярно посылала сестре письма-дневники на двух языках[264]. В основном они посвящены воинственным играм капитана Лиденса. Так звучало одно из ее постоянных имен в принятой между сестрами игре в страну Имбирию (во французском ее наименовании, l’Imbéria, вместо названия пряности слышится латинская imperia), которую вместе с ней защищал также капитан Веренс. В этот корпус входит и письмо, полученное в Петербурге, судя по почтовому штемпелю, 22 июля 1909 года. Из него мы узнаем о реакции на согласие Иванова дать постоянный кров Кузмину на башне (сохраняем орфографию подлинника): «Je suis très content que l’abbé [est] demeure d<an>s la tourre. Est-ce pour longtemps? Tirres Vinseslav de la tourre au plus vite que possible. Génia vient souvent. A moi aussi je vais chez eux. J’ai été chez les Goumilief Jeudi»[265]. Поделившись своими воспоминаниями об участии в любительском спектакле по пьесе П. С. Соловьевой «Свобода, солнце и весна», а также мнением о фортепианной игре Е. К. Герцык, она завершала: «Embrasse „Vinseslav le tigre“»[266]. Вопрос о том, у кого живет вечно бездомный Кузмин, занимал ее и ранее. Это упоминается в ее письме к В. К. Шварсалон от 27 января 1909 года, написанном в тот день, когда Иванов читал в Литературно-художественном кружке лекцию «О русской идее»:
Дорогой Леопард Кисович. Как поживаешь? Напиши про Козлиную лекцию. <…> Когда мы уехали от Павлы Афанасьевны Маруся заехала к Городецким. С. М. Г. был всклокоченный мятый (он только что выздоровел из инфлюенции <так!>) и гулял по всей квартире в шубе. Чулков был у него. Он стал уверять Марусю, что я чуть не потопила литераторство (Леонида Андреева). Что будто бы, когда мы катались на лодке у Черной речки, я его вдруг схватила за волосы, стала топить и его насилу вытащили. И что когда в гимназии про это узнали, то меня выставили оттуда[ва]. Потом Городецкий принес палку и стал аттакировать <так!> меня: мы стали возиться, а Чулков нас разнимал. Чулков тоже рассказал, что Кузмин поселился у Мейерхольда. Ин… ин… странно!
Вдруг сзади Город.<ецкий> схватил мои руки своими лапищами и стал ими (моими руками) тузить Чулкова. Потом мы пошли пить чай. Когда Маруся спросила Чулкова. – «Надежда Григорьевна дома?» Он возвел руки к волосам и сказал: – «Да… она… дома!» Чулков сказал, что он может быть застанет еще Козла в Москве и прибавил – «В тот момент как он (Козик) будет особенно нежен с Брюсовым, я приду и шпагой разделю их». Советую В.<ячеславу> поскорей «prendre le galop»[267] из Москвы. Поцелуй себя и Козика от меня. Пантера[268].
261
НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 26. Ед. хр. 6. Л. 7–7 об. О насыщенности музыкой и пением быта квартиры Ивановых, в частности о том, как Кузмин любил исполнить «Аппассионату» Бетховена в три часа утра, вспоминал живший в эти же дни на «башне» Б. Пэрс (см.:
264
Дата ее возвращения устанавливается из дневниковой записи Иванова от 16 августа: «Я был еще в постели, когда вбежала вернувшаяся из Царского Лидюша» (
265
«Я очень рада, что Аббат остается на башне. Это надолго? Выведите Вячеслава из башни как можно скорее. Женя часто приходит. Я тоже хожу к ним. Я была в четверг у Гумилевых». О согласии Иванова см. запись в дневнике Кузмина от 17 июля (
268
НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 26. Ед. хр. 6. Л. 19–20 об. (помимо писателей, упоминается мать Замятниной Павла Афанасьевна). Наряду с леопардом и тигром пантера входила в принятую в семье Ивановых кошачью мифологию. На отдельном недатированном листке, возможно, выпавшем из процитированного выше письма от 24 мая 1908 г., она рассказывала сестре: «Послушай как интересно. Когда я родилась или не много позже Вячеслав и мама звали меня пантеркой. Я этого не знала. В Châtelaine когда я играла с Коко, Бобом, с Димой и всей той компанией в охоту или прямо в диких зверей я всегда называла себя черной пантерой. Раз когда я пришла к Вячеславу он мне как-то рассказал, что меня звали пантерой, тогда я очень удивилась и сказала про châtelaine. Таким образом вышло, что я пантера и меня возвысили еще на чин. Я была бесенком, меня возвысили на чин, искра, теперь же я Черная пантера (Там же. Л. 14; упоминается Шатлен, местечко под Женевой, где находилась Вилла Жава, на которой Лидия проживала в 1900–1907 гг.). Отметим также, что пантеркой Иванов нередко именовал в письмах саму Зиновьеву-Аннибал.