Я все же боюсь, что я тебя огорчу письмом. Но это сентиментальный страх и недоверие. В отчаяние я тебя не погружу, а слабость мою, если она даже и окончательная, ты не осудишь последним судом. Помни, что на чудо-то ведь я надеюсь! И не могу сказать, что не видала чудес. Видела.
А тебе – мне иногда кажется – не хватает… честолюбия и властности. И уж очень ты бескорыстная, для себя ничего не хочешь. Это странно говорить, а между тем так. Ты и от Кар<таше>ва себе ничего не хочешь, и – от искусства. Важно желать сначала не себе, но элемент себе должен же быть, праведно. Что касается того, что у всех вас «дела жизни» разные – то это очень важно, и может быть очень плохо. Ты говоришь, например, что у нас вот – одно дело. Но посмотри, как эта внешняя однородность дела имеет мало значения. Из круга литературного мы, уехав, вышли. Наше общее причастие к литературе не дает нам, таким образом, отношений с одними и теми же людьми. Мы сообщаемся все трое с теми, которые, в сущности, всех троих нас очень мало интересуют (остались от старого, Мандельштам[326], Минский[327], Бальмонт[328] и т. д.). Затем каждый из нас склонен завести отношения, интересующие его, но только его одного, Дим<очка> естественно и заводит уже, потом, конечно, заведу и я, а Дм<итрий> всегда был личный особняк, но все же и он со временем устроится тут, насколько ему нужно. Положительных же, а не отрицательных отношений нас трех равно – у нас ни к кому нет, это факт. И думаю, что это зависит не от вины людей, об отношении к которым говорится, а от вины нас, которые должны относиться. Наша скрепа внутри, т. е. ее воплощение, до такой степени слабо и бледно как таковое, что извне оно решительно не существует. Меня прежде очень ранило – не это, а малое сознательное устремление к усилению воплощения, ибо я понимала, что это первое дело. Сейчас не ранит, но просто потому, как я тебе говорила, что я не стремлюсь и сама ни к чему. Дим<очка> совершенно как нечто нормальное сказал мне недавно: «у меня ни к кому нет отношения „от нас трех“».
Это было по поводу Бердяева, – уж чего, кажется! Но и Бердяев оказался только мой[329]. А раз я с ним сообщаюсь – значит, Дим<очке> и Дм<итрию>ю он, как он, уже не нужен. Все наоборот. Для того, кто хочет общаться с которым-ниб<удь> из нас, – нужно на это время, полезнее меньше общаться с другим из нас! Видишь, обнажившись от общей среды, где нас вместе связывала однородность ремесла, – мы оказались связанными: квартирой[330] (которая есть реальность, как пространство) – а затем мыслями и разговорами (которые сами по себе лишь часть реальности, и то при существовании цельности, а без этого быстро иссякнут, как не нужные). Дело же, т. е. само фактическое писание, всегда собственно происходит одиноко-лично, т. е. ведь пишу-то я, что бы ни писала, за своим собственным столом. И если бы я писала не пером, а красками – оно было бы соединено с Главным и со всеми, будь у нас внутреннее соединение, и равно не было бы, если б этого соединения не было, – как теперь нет ни у кого из нас, хотя и все мы пишем перьями.
Так что, видишь, тут не сорт дела важен, ибо всякое дело может, сохраняя личность, быть общим, вливаться в великое общее Божье дело, связывать тебя крепче с близкими и с миром, если есть уже связь. И дело это, рождаясь из общности внутренней, рождается как проявление твоего, вместе с тем, «я» – и для внутреннего круга – и для мира. Истинное действие. Неужели ты думаешь, что если б, положим, ты и Кар<таше>в любили друг друга, то твои картины и его статьи были бы не общи вам обоим, другому не нужны или непонятны? Или которому-нибудь из любящих не нужна часть личности любимого, сколько бы их ни было? Ваша любовь с Кар<ташевы>м, Куз<нецовы>м, Натой[331] – просто несовершенна, больше ничего. Святое святых каждого «я», его личные силы, его делание – чужды еще другому каждому. Но путь во многом верен, или мысли о пути. Т. е. ищите наипаче…[332] и остальное приложится. Ты хочешь искать наипаче… и в этом права. Но при этом не всегда веришь, что приложится, не делаешь попутно пока одинокого дела, – вот в этом, пожалуй, не права. Прикладывать-то и нечего будет.
326
Михаил Львович Мандельштам (1866–1938) – адвокат, присяжный поверенный, выступал защитником на многих политических процессах, в том числе на процессе Ивана Каляева (1905), см. в его кн. «1905 год в политических процессах. Записки защитника» (М., 1931. С. 238–239).
327
Николай Максимович Минский (наст. фам. Виленкин; 1856–1937) – поэт, переводчик, философ, публицист; в 1906–1913 гг. – политэмигрант.
328
Константин Дмитриевич Бальмонт (1867–1942) – поэт, переводчик, эссеист, в 1906–1913 гг. – политэмигрант.
330
Речь идет о квартире в доме на улице Théophile Gautier, 15 bis, в районе Auteuil в 16 округе Парижа, которую Мережковские и Философов арендовали в 1906–1911 гг.
331
Василий Васильевич Кузнецов (1881–1923) – скульптор, в 1901–1905 гг. обучался в Высшей художественной школе при Императорской Академии художеств, см. о нем:
Наталья Николаевна Гиппиус (1880–1963) – младшая из сестер Гиппиус, в 1903–1912 гг. обучалась на скульптурном отделении Высшего художественного училища при Академии Художеств в мастерской В. А. Беклемишева; см. о ней:
332
Библеизм: «наипаче ищите Царствия Божия, и это все приложится вам» (Толкования на Лк. 12:31).