Кончаю это бесконечное письмо, наконец. Опять сомневаюсь, посылать ли тебе его, и опять упрекаю себя за недоверие. Нет, милая, я его пошлю. Но Нате, может быть, и не давай. Она сознательная и сильная, но она не знает об этом сама, думает другое, а потому пока не сознательная и не сильная. Ей теперь нельзя ни мельчайшего камешка на дорогу класть. Будут еще камни.
Доверенность подписала[333], а вчера консульство оказалось закрыто. Завтра иду. Боюсь, что это письмо пропадет на Карташевке[334] при его толщине. Три марки налеплю. Скорее ответь, а то меня будет мучить, что я тебя огорчила или ослабила. Кар<ташев>ские молитвы… в них много хорошего, но есть и церковное. Твоя мне ближе[335], проще – и ярче, хотя короче. Евг. Рыжий очень хороший, подлинный, а как вы солнце встречали[336] – мне нашу Пасху напомнило…
Целую тебя, родную мою, близкую. Дм<итрий> и Дим<очка> не виноваты, как и я, ты помолись о нас хорошенько. В чудо я так верю.
Тата моя. Не писала оттого, что тебе, именно тебе, труднее всего было писать это время. И теперь не знаю, могу ли. Ведь нельзя тебе ни лжи умолчания, – но и слов нельзя, если еще боишься за них, что они не голая, точная правда, а смешаны с «настроением». Ведь уже если я, здесь, во всеоружии фактов, при знании атмосферы и всего – не могу отделить, то тебе, оттуда, и вовсе невозможно это сделать. Поэтому и страшно писать всегда. Трудно, – так же, как ничего не писать. Попробую все-таки. Мало; только о себе и о данном моменте.
Ты знаешь, что я всегда разделяла твердо: «Главное», – правда его, дело наше, – это одно. О Нем и вопроса нет. Оно для меня (верю, и для каждого из нас) – навсегда незыблемо, – без сомнений, вне их. Иначе стои́т – о нас. О нашей прикосновенности к этой твердыне. Тут всегда вопрос, тут все сомнения. Можем ли мы прикоснуться, сделать что-нибудь трое – что зависит, конечно, от каждого из нас. Если хоть один не может, так, ведь, уже тройственности-то, во всяком случае, нет, нету этого треугольника. Я ничего не знаю; но я должна не скрывать факта, что я не верю, абсолютно не верю, что я могу прикоснуться к этой твердыне. О других сейчас ничего не говорю, не касаюсь. Пусть каждый говорит за себя, от себя о себе.
Я даже не хочу утверждать, что это мое неверие – истинное. Т. е. что мне не кажется, а что действительно я не могу, а потому и мы трое действительно не можем. Настоящее оно или кажущееся – это решать сейчас не мне, – ибо мне‐то оно кажется настоящим, оттого лишь и говорю о нем. Если оно неправда – то вера двух других победит его. Будет у них эта побеждающая вера. В тройственности правда и победа всегда у двух, у тех, кто вместе, а не у одного.
Понимаешь ли? Когда Димочка один не верил в себя, в свою возможность коснуться, посредством тройственности, Главного, – вера моя и Дм<итрия> служили ему средством побеждать неверие. А если бы в это время который-нибудь из нас, я или Дм<итрий>, присоединился к нему, сказал бы: «и я тоже не верю в себя и потому в нашу тройственность» – то одному оставшемуся нечего было бы делать, как только признать: «да, мы не можем, действительно», даже когда и один из троих «не может». Но я говорю, что если у одного неверие, то есть всегда надежда, что оно у него не действительное, не верное. Что еще все может перемениться.
И вот потому-то в конечном счете я ничего еще и не знаю. Знаю только, что сейчас во мне нет никакой веры о себе (а след<овательно>, и о нашей тройственности). И тут ставлю точку. Далее уже начинаются невольные мысли и чисто человеческие соображения, на которые я, собственно, не имею права, так как они еще в другой плоскости. Я их и не желаю учитывать, говорю о них лишь из честности. – По-человечески я не могу верить, что Дим<очка> верит в себя (т. е. и в нас); уже потому, что, может быть, и мое неверие родилось или выявилось, наконец, от его неверия в себя. Он так же долго упорно старался, чтоб я убедилась в его неверии, как я старалась, чтоб он увидал свою веру. Он твердил «нет» – я твердила «да», – вместе с Дмитрием. И пока так было – все и было (в возможностях). Теперь я говорю «нет». Если я окажусь одна – мое «нет» под сомнением. Но как могу я, по-человечески, надеяться, что Дим<очка> противоставит <так!> вдруг неверию моему в себя, в него, в нашу тройственность – веру, которую он все время отрицал? Нельзя мне просто на это надеяться, нет никакой возможности. Если бы это случилось, я бы взяла, как чудо. То есть, вернее, возьму, ибо не знаю же я наверно, что это не случится. Но непременно как чудо.
333
Речь идет о доверенности, которую Т. Гиппиус неоднократно (в письмах от 13 марта, 26 апреля, 22 июня) просила выслать ей для получения денежного перевода на имя З. Гиппиус (Amherst. Box 2. Folder 20, 22, 23).
334
Летом 1906 г. сестры Гиппиус, Карташев и Кузнецов арендовали дачу на станции Карташевская (в просторечии Карташевка) – дачной местности рядом со станцией Сиверская по Варшавской железной дороге (ныне – Гатчинский район Ленинградской области); дачи, которые Мережковские арендовали в 1900‐е гг., как правило, располагались в окрестностях Карташевской.
335
Большой корпус молитв и литургий, переработанных, заново переведенных и написанных лично Карташевым, а также Т. Гиппиус, содержится в ее «дневниках». 16 июня 1906 г. Т. Гиппиус послала сестре молитвы на Вознесение и в дополнение сообщала: «Кар<таш>ов писал мне, потом говорили с ним насчет ежедневных молитв, что „Отец небесный“ надо сказать вначале. Ибо Твое есть Царство… (Отца и Сына и Духа) – это не надо, а развить в отдельную молитву Троице. Потом Богородице м<олитвы> соединить в одну, в конце, чтоб: 1) Отцу 2) Духу 3) Сыну 4) Троице 5) Богородице. И не говорить
336
Имеется в виду Евгений Павлович Иванов (1879–1942) – литератор, друг А. А. Блока, его корреспондент и автор воспоминаний о нем. История отношений Е. П. Иванова с Т. Н. Гиппиус запечатлена в записях и воспоминаниях Иванова о Блоке, см.: Александр Блок и Евгений Иванов: В 2‐х кн. Кн. 2: Воспоминания о Блоке. Статьи / сост., вступ. ст., подг. текста и комм. О. Л. Фетисенко. СПб., 2017 (по указателю). Летом 1906 г. Иванов не раз приезжал (на велосипеде) к сестрам Гиппиус со своей дачи, находившейся по соседству в усадьбе Быковых Песчанка (деревня Выра, станция Сиверская), названной по песчаному береговому обрыву Оредежа. Здесь речь идет о письме Евг. Иванова к З. Гиппиус (вложено в письмо Т. Гиппиус к Мережковским от 15–16 июня 1906 г.), см.: «А мы втроем встретили заход солнца, луны и дома вашего; где вы в прошлое лето жили на Карташевке и где я у вас так памятно, дорого для меня время провел. Потому