Прошло два часа, прежде чем генсек закончил работать над письмом, так и не вызвав, не задав ни единого вопроса советникам и помощникам, которые в нервном напряжении сидели через несколько дверей по коридору в совещательной комнате. Только потом, еще через час, разрешил войти Константину Устиновичу Черненко, который нюхом старого, опытного аппаратчика уловил тревожную ситуацию и, как давний друг генсека, понял, что тот уже решил, как управиться с этой политической катастрофой.
— Здравствуй, Леня! — с порога зачастил Черненко, подходя к столу и пристально всматриваясь. — Это письмо просто недоразумение! Ты же понимаешь, голова закружилась от победы на выборах! Захотел выставить себя президентом нового пути! Вот и накатал такое письмо!
— Костя, ну что ты, в самом деле, что ты несешь, какой — сгоряча? Сам знаешь, как долго и планомерно он подводил меня к тому, что никсоновским и фордовским договоренностям с нами — конец, не будет он отвечать за владивостокские дела! — грустно и разочарованно отозвался генсек. — Этот баптист похерил все, что я сделал за эти годы! Ты же знаешь!
Мало того что все проходило через Секретариат ЦК КПСС, тем более переписка с главным противником, которая была на первом плане, но еще больше было в личном плане общения двух людей, которые полностью доверяли друг другу.
— Леонид Ильич, ну, это пока еще только письмо! Это еще ничего не значит! — нервно и неуверенно, уже взвинченный состоянием генсека, начал проговаривать Черненко, присев на стул.
— Это уже его позиция! Позиция страны! Письменная. Документ! — мрачно и тяжело отрезал Леонид Ильич, потом, помолчав, тихо, словно констатируя самое сокровенное, неуверенно заявил: — Костя, это письмо президента мне видится похожим на оскорбление!
Он выжидающе глянул на Константина Устиновича, который тут же подобрался на месте и тихо ответил:
— Это и есть личное оскорбление! Хочет показать, где твое место, Леня. — Черненко, всю жизнь работающий с документами, умел, как никто другой, читать между строк.
— Вот даже как! — внутренне затрясся генсек, не позволявший себе никогда никаких эмоций в делах. — Нехорошо это! А дальше будет только хуже! Мы попадаем в ловушку! Заявить на весь мир, что мы не поддерживаем предложения американцев о всеобщем снижении ядерных арсеналов, вплоть до их полного уничтожения, — значит выставить себя страной с затаенной, не мирной позицией, а принять — влететь в нескончаемые переговоры, и наша экономика не выдержит. Мы загнемся! Гохнемся, туды его, налево!
Он глянул на старого друга, словно ожидая от того немедленного ответа в решении этого политического кризиса. Черненко молчал, нервно проводя рукой по густой, вьющейся шевелюре, он знал, что в Кремле начали готовиться к такому развитию событий сразу же, после первых явственных тенденций в развитии такой двоякой, двусмысленной ситуации.
Не сработала «тульская линия». За два дня до инаугурации Картера, 18 января 1977 года Леонид Ильич Брежнев сделал заявление года в Туле по случаю награждения города. Две позиции звучали непривычно. Никогда такого еще никто не слышал от СССР, однако они отражали суть военной политики ЦК КПСС:
— приписываемые Советскому Союзу стремления к превосходству с целью приобретения способности для нанесения первого ядерного удара не имеют под собой никаких оснований;
— целью Советского Союза является лишь создание оборонного потенциала, достаточного для того, чтобы удержать любого потенциального противника от агрессии против него.
Этот сигнал об «оборонной достаточности», посланный для США «тульской линией», не принес ожидаемых результатов, а только еще больше распалил команду президента США.
Нужно было создавать новые предпосылки диалога Брежнева с президентом Картером после его вступления в должность. Такая острая государственная необходимость возникла с получением письма вчера, 14 февраля, где жестко и конкретно заявлялось о необходимости пересмотреть ранее достигнутые соглашения и подготовить новый пакет условий для заключения Договора ОСВ-2.