В то же время не видел русский человек истинной правды в московской монархии и смятением наполнялась нередко его душа.
Не без отношения к современности написаны следующие слова в «Беседе Валаамских Чудотворцев». «Князи их будут немилостивы, а судьи их будут неправедны, и не будет избавляющего сироты от руки сильного. И восплачутся вдовицы и сироты, не имуще помощника себе, ни заступника, зане князи не смиряются и властители не сжалятся, мучащей худые (бедных)… И вложу ярость князем вашим в сердце, и встанет брань в странах ваших, и не почиет воюя род на род». Все это есть признак последних времен и, по мнению автора, приблизились крайние сроки, восплака-лась земля, восплакалось море и все глубины преисподние, восплакалась бездна и звучит уже труба архангела: антихрист грядет в Мир со всеми бесами своими». Сходные чувства питает и Максим Грек. Шел я, рассказывает этот чужестранец, по-своему жестокому и многих бед преисполненному пути и встретил женщину при дороге, одетую в черные ризы, с поникшей головой и горько плачущую. И ужаснулся я и спросил: кто ты, зачем сидишь и плачешь? «Путник, не спрашивай, — отвечала она, — навлечешь на себя некую напасть и ненависть со стороны тех, которые отвращаются от истины и ненавидят старческое поучение. Но на настойчивые вопросы ответила наконец женщина: «Я — базилейа, царство, власть. Я — славная дочь Всевышнего. И вот меня подчинили себе славолюбцы и властолюбцы. Одолеваемые сребролюбием и лихоимством, они морят подданных всяческими истязаниями, постройками многоценных домов, нисколько не служащих к утверждению их державы, а только на излишнее угождение и веселие блудливых душ их, — растлевают благочестивый царский сан своими неправдами, лихоимством, богомерзким блудом, — скоры на пролитие крови, по своему неправедному гневу и зверской ярости»[170].
Нет, стало быть, правды в московской монархии, — а раз нет, то и глава ее уже не в руках божиих. Не приходится говорить, что он непогрешим и что воля его подобна божественной воле. Напротив, «умножилася есть пред Богом и за весь мир простота царей и великих князей»… Господствует ныне везде «царское небрежение и простота несказанная»[171]. «Властители наши… неистовством несытного сребролюбия разжигаемы, обидят, лихоимствуют, хитят имения и стяжания вдовиц и сирот, всякие вины замышляющие на неповинных»…[172] Раз нет правды, не приходится царям считать волю свою безусловной. По простоте царской не мешает им и послушаться чужого совета, править вместе с «своими князи и с бояры и с прочими миряны», «с своими приятели», «с советники совет совещевати о всяком деле», «святыми божественными книгами сверх всех советов внимати, и почасту их прочитати …»[173]
Попытаемся теперь сформулировать положительный политический идеал, питаемый выше очерченными настроениями — положительную идею «московской правды».
Московский мыслящий человек отлично понимал, к чему сводится эта «правда». Она формулировалась для него в следующих простых и ясных положениях. В личном, нравственном смысле правда эта требовала не внешней, иосифлянской обрядности, но внутренней работы над собою. «Внешнеобрядовой религиозности и искусственным приемам монашеского аскетизма» московский мыслящий человек противополагал евангельскую почву «духа и истины» и требования внутреннего «умного» совершенствования; обстоятельным расписанием — «как поститися, как молитися. как милостыню творити, да как которой святыни коснуться в миру живущим» — он предпочитал заботы о том, «еже воздвигнута в ближних совесть»… Он требовал большей личной свободы, большей снисходительности к заблуждающемуся, большей «мыслительности»[174]. В социально-экономическом смысле он требовал согласования фактического уклада жизни с правилами евангельской любви. «Кая добродетель, — говорил он, — в нощи не спя в тепле храме молитися, а о беднии (обездоленных) тобою и порабощенные — боси, нази, ранени, голодни, — на тя со слезами вопиют к Богу! Кая помощь в такой мольбе!.. Кое добротворение томити плоть свою и имение скрывати, — вдовиц и сирот немилующе, ни обидивых избавляющи…» «О лихое лицемерие! Луче бы ти не обидити, ни грабите, нежели храм Божий просвещати неправдою собранным воском»[175]. Он призывал, следовательно, не к исповеданию сложившегося экономического быта, но к преобразованию его в соответствии с идеалом социальной справедливости и правды. В политическом смысле она не восставала против монархии, однако и не считала установившуюся иосифлянскую монархию носительницей справедливости и правды. Она требовала преобразования московской монархии в государство правовое. С точки зрения объективного права это означало подчинение царя началу законности: «Всякий царь да покоряет царство свое истине закона своего»[176]. С точки зрения прав субъективных это совпадало с упрочением в государстве большей личной свободы. Отсюда безусловная враждебность писателей вышеочерченного направления к рабству, которое они не считали совместимым с христианством. Отсюда их большая гуманность по отношению к еретикам и принципиальное признание начала религиозной свободы. Наконец, с точки зрения участия граждан в управлении государством, «московская правда» придерживалась мнения о необходимости ограничить самодержавие некоторым народным «советом» с более или менее широким началом представительства.
170
Не имея возможности достать сочинения Максима Грека, цитирую это место по историям русской литературы, где оно обычно приводится. Например, у Пыпина, т. II, 1911, изд. 4, стр. 313, 337.
172
Слова Максима Грека цит. по Архангельскому. Нил Сорский и Вассиан Патрикеев. Памятники древней письменности, СПб.
174
Ср. Архангельский, Нил Сорский и Вассиан Патрикеев, Памятники древней письменности, СПб, 1882, стр. 276.