— Здравствуйте, дорогой Алексей Дмитрич! — пропела женщина по-русски. — Освежитесь с дороги!
— Кучеру сперва налей, Вета, — ворчливо кинул Милкин.
Сидели не в доме — на открытой веранде. Хозяйка, та, что вынесла им вина, разливала чай из пузатого медного, с клеймами, баташовского самовара. Писатель неприязненно глядел, как супруга раскладывает возле блюдечек золоченые ложечки с витыми ручками. «Плохо живут, — смутно, смущенно подумал о них Рауль, — какие-то злые друг к другу они». Старая вислоухая собака медленно подошла, ткнулась мокрым носом в колено. На веранду не вошла — вбежала юная девушка, волосы рассыпаны по плечам, улыбается, и зубы блестят! Красивая дочка какая у писателя!
— Бонжур!
— Бонжур, Алиночка! К нам, к нам! Гляди-ка, кто к нам прибыл!
Рауль наблюдал, как преобразилась знаменитость. Заиграло, заискрилось, запылало румянцем лицо, еще миг назад старое, дряблое! Рауль уже читал книжки писателя, изданные в России, до революции, и здесь, в эмигрантских парижских издательствах. Ему нравилось, как он пишет — об охоте, о собаках, о женской красоте. О слезах перед древней иконой: старик на коленях на дощатом полу сельской церквушки, а вокруг метель, снега…
Рауль никогда не видел снега.
— О, бонжур, Алексей Дмитрич… девочки! А это…
— Месье Пера, наш большой друг! Благородный юноша! Генеалогическое древо его уходит в глубь истории Ниццы, Тулона и Пьемонта! Глядите, профиль — вылитый кондотьер, ма пароль!
Густоволосая, что твоя русалка, загорелая девочка присела в реверансе. Ямочки на щеках. Хохочет беззвучно. Руку протянула беззастенчиво.
— Алина!
— Рауль, — и ручку пожал, боясь раздавить, причинить боль, такая хрупкая ручка, фарфоровая.
— У вас пгелестная дочь! — сказал по-русски, неимоверно грассируя.
Писатель побледнел. Жена уткнула длинный нос в чайную чашу. Поправила растерянно седые кудри.
— Это не дочь, — сказал писатель, любовным взглядом обнимая все юное, трепещущее, жадно дышащее солнечное тело. — Это Алина.
— Это его любовь, — сказала жена Вета полным слез голосом, отодвинула от себя чашку, расплескала чай, встала, уронила плетеный стул и вышла вон с веранды в солнце, в марево, в факельный жар полудня.
— Что же ты, Петр Алексеич, что ты, ну…
— Я? Ничего. — Писатель улыбнулся — будто нож прорезал жаркий полумрак веранды. — Все правда! Я без нее жить не могу! В ней — вся жизнь, что осталась!
Обнял Алину за плечи. Девочка запрокинула голову. Коснулась затылком старой мужской руки. Рауль не знал, куда девать руки, глаза. Адмирал разлил всем в бокалы красного вина из оплетенной сухими прутьями пузатой бутыли.
— Выпьем за счастье, Петя, — тихо сказал.
— За Россию выпьем! — сумасшедше сверкнув желтыми, в алых нездоровых прожилках, белками старых глаз, крикнул писатель.
После обеда прилегли отдохнуть. Раулю постелили на веранде. Петр Алексеевич и Вета разбрелись по комнатам: он — в спальню, она — в другую. Порознь спят; по-кошачьи друг на друга фыркают… а где же Алина? Почему-то представил ее на берегу моря, с букетом ярко-алых азалий в тонких смуглых руках.
Дверь скрипнула, и Рауль вздрогнул, приподняв отяжелевшую от прованского вина голову с полосатой подушки. Привскочил на диване, сел, смущенный: вошла Алина. Кровь бросилась в голову: а если обнимет, поцелует? Жизнь била из девчонки марсельским площадным фонтаном — до неба! Села на краешек дивана. Бедром коснулась ноги юноши. Лицо Рауля пылало малиново.
— Да вы не бойтесь меня, — хихикнула, кончик язычка сквозь зубки показала. — Я… вас не обижу!
Захохотала беззвучно, закидывая голову, как давеча в гостиной.
— Я хочу попросить вас… — Взяла в пальцы густые, пшеничные волосы, сунула концы прядей в рот. Глазенки расчерчивали, разрезали вкривь и вкось красное лицо Рауля. — Вы будете моим душеприказчиком!
Рауль онемел от ужаса и смеха.
— Но вы же такая молодая!
— Я умру, как все! — И опять хохотать, теперь уж музыкально: в голос.
— Тише, мадемуазель… хозяев разбудите…
Алина приблизила лицо к его лицу. Они вдвоем были похожи на детишек, строящих на берегу рыцарский замок из сырого песка.
— И разбужу. И что? Да не спят они. Вета меня ненавидит, а Петруша ждет, что я к нему в спальню приду. А я — не приду! Я — свободна! Что хочу, то и делаю!
— А что я…
Алина поняла. Ее губы коснулись его алого уха. Шептала быстро, взахлеб:
— Я тоже пишу. Стихи! И рассказы! И — дневник веду! Господи, какой же хороший дневник! Мне будет жалко, если я вдруг умру, а все это добро пропадет! У меня в комнате сундук. Там мои бумаги! Я напишу… завещанье… на вас!