— Так зачем же его завозить из-за границы?
— Затем, что нашенские модники слишком падкие на все французское. За сервиз, в отечестве изготовленный, больше рубля не дадут, а за такой же, но севрский, три с половиной, не моргнув, отдадут.
— Значит, вы будете свой фарфор выдавать за севрский!.. — сообразил Поль. — И покупатели, наслышанные об изъятии на границе французского товара, не заподозрят подвоха…
— Во, начал помаленьку соображать!.. — похвалил Кузьмич. — А клейма и всякие обозначения на товаре мы только так сварганим — хоть мейсенские, хоть фюрстенбергские, хоть севрские!
— Но это же преступление!.. — возмутился Поль.
— Какое там преступление! — небрежно махнул рукой Кузьмич. — Так… Озорство торговое… Рад бы не лукавить… Но, как говорят у нас, в Париже: «Je ne voudrais pas refuser, mais je ne peux pas…». Мне жаль, но не могу.
Поль открыл рот, но так и застыл.
Наконец, подавил изумление:
— Вы что в эти бурные дни и ночи еще и французский изучали?!..
Кузьмич беспечно махнул рукой:
— Какое там!.. Все само к языку пристало.
Вновь открывшиеся способности русского купца так подействовали на Поля, что он больше не упоминал о противозаконных замыслах с севрским фарфором.
После хлопотного дня, выполнения различных формальностей, связанных с отъездом, Кузьмич приказал:
— А теперь — на Гревскую площадь!..
— Зачем? Что вы хотите увидеть? — Поль вздохнул.
Он надеялся, что этот русский уже ничем не удивит его.
— Каждый должен понаблюдать за казнями на Гревской площади, — ответил Кузьмич. — А для того, что неповадно забывать: перед судом Божьим, любой может быть наказан — земным.
Поль молча согласился, и они отправились на знаменитую Гревскую площадь. В этот день здесь никого не казнили.
— Может, оно и к лучшему, — в раздумье заметил Кузьмич. — Насмотришься на страдания — и любой путь не в радость. Вот только не пойму, Павлуха, почему на этой самой Гревской торгового человека не привечают? Дворянам здесь отрубают головы, простолюдинов вешают, ворожей и всяких еретиков сжигают. А про нашего брата ничего не говорится.
— Если бы наши власти узнали, что вы, месье Кузьмич, собираетесь надругаться над славой Франции — севрским фарфором, то — прямо на площади — сварили бы вас в кипятке, — успокоил Поль. — Так что и ваших коллег-негоциантов Гревская площадь не забывает.
Кузьмичу не понравилась мысль о возможном наказании. Несколько минут он хранил угрюмое молчание.
Но словоохотливый купец вскоре сообразил, что насчет казни кипятком помощник пошутил. К тому же не мог он долго терпеть тишину, не озвучивать свои мысли и желания:
— Айда, Павлуха, в заведения, где нас еще не видели. Пока в моей кисе бренчит серебро, вызывай мамзелей, комедиантов в личинах, с дудками, барабанами… И — зеркалов!.. Зеркалов побольше!.. Чтоб со всех сторон я на себя пялился. Как говорят нашенские старики, с разбитых зеркал отражение не исчезает, а бродит по свету. Вот уеду я, а по твоему Парижу останутся бродить сотни Кузьмичей — отражений из осколков…
— Не дай Бог… — пробормотал Поль. — Парижу достаточно знакомства и с одним Кузьмичом…
На следующее утро купец покинул французскую столицу. Его настроение соответствовало грустному событию. На выезде из города Кузьмич приказал остановить свой обоз.
Торжественно сошел он на землю, снял шапку и окинул взором панораму:
— Прости, Париж-батюшка!.. Малость набедокурил, напроказничал я, грешный, и оставил недобрую память…
Кузьмич снова напялил шапку и обернулся к Полю:
— И ты меня прости, коли что не так. Может, мало серебра тебе оставил, зато дарю изобретение, которое совершил в Париже. Пользуйся, Павлуха, и меня не забывай.
— Изобретение?.. В Париже? — удивился Поль. — Когда же вы его успели сделать? В чем же оно состоит?
Кузьмич поднял вверх указательный палец и важно ответил:
— А состоит оно в том, что самая лучшая закуска под французский коньяк — русские моченые яблоки. Кладешь на половину яблока листок щавеля, два листочка мяты, и — наслаждайся!..
Поль разочарованно пожал плечами:
— Я-то думал, вы нечто серьезное изобрели, месье Кузьмич… Кстати, в Париже ведь нет моченых яблок. Где же вы их раздобыли?