Едва прослышав о сделанном Блоку предложении, Валентинов воспрепятствовал заключению договора. «Когда я узнал, – пишет он, – что минуя меня, кто-то (я не знал, что это Руманов) проводит в постоянные сотрудники Блока, я встал на дыбы. Попытки включить в постоянные сотрудники других лиц делались уже не раз, и я считал, что, если уступить в случае с Блоком, придется уступать и в других случаях, и от моего оберегания газеты от нежелательных лиц ничего не останется…» Известен случай, отмечает Валентинов, когда Сытин принял на службу любимца министра просвещения или обер-прокурора Святого синода, дабы заслужить для своих книг «одобрение» и доступ в государственные и церковноприходские школы[425], Валентинов узнал также, что Блок должен был давать в газету «не стихи, а какие-то сенсационного характера статьи, а меня буквально тошнило от его писаний и прозе, особенно после такого его «шедевра», как статья «О современном состоянии русского символизма». К этому присоединялось, несомненно, – я этого не скрываю – отталкивание от Блока вообще как от человека». Как рассказывает Валентинов,«упорное давление» на него по поводу контракта с Блоком «шло со всех сторон, и когда Благов вторично обратился к нему с этим предложением, Валентинов ответил, что блоковские писания «несомненно, будут полезны «Русскому слову», когда я газету покину…» Этим «с угрозой намеком» дело между ними было исчерпано, но намек оказался провидческим.
Вот миновал 1912 год, изрядная часть 1913-го, а контракта не было и в помине, и Блок ошибочно винил в этом Руманова, который делал все возможное, чтобы открыть ему двери. «Я их захлопнул, – пишет Валентинов, – и, пока я был в газете, ни одна статья Блока в ней не появилась. Но когда я ушел, в ней появилась (25 декабря 1913 г.) не статья, а стихотворение «Новая Америка». И пусть мне поверят – зачем мне лгать? – если бы это стихотворение попало в мои руки, когда я был фактическим редактором «Русского слова», я… немедленно отдал бы его набирать». Блоковское стихотворение было гимном наступающей индустриализации, которая превратит Россию в «новую Америку», – как раз в духе экономического оптимизма, проповедуемого Валентиновым[426].
Валентинов объясняет также причину своего ухода из «Русского слова». В декабре отмечалось трехсотлетие Дома Романовых, и он отвечал за выпуск специального юбилейного номера. Дорошевич представил в качестве основного материала, как выразился Валентинов, «холопскую статью» о добродетелях и свершениях царствующей династии, и между ним и единственным штатным сотрудником, которого он не мог редактировать, произошла «острая стычка». Дорошевич благодаря привилегированному положению настоял на своем, и Валентинов счел необходимым уйти из газеты. Так завершилась эра единовластия фактического редактора; отныне политику и содержание газеты определял коллективно редакционный «комитет», которым от времени до времени помыкал Дорошевич[427].
Написал ли Дорошевич панегирик Романовым от чистого сердца или хотел сгладить впечатление от резкой критики, которой он подверг правительство в связи с делом Бейлиса, но он наверняка предвидел стычку с Валентиновым. Ведь он понимал, что Валентинов не потерпит никаких реверансов в сторону Петербурга и никакого ущемления собственной власти над политическим содержанием «Русского слова». Не исключено поэтому, что Дорошевич намеренно пошел на обострение, возможно, заранее сговорившись с членами Правления или даже с самим Сытиным.
Со своей стороны, Сытин, может, и рад был бы удержать Валентинова, но ему пришлось уступить Дорошевичу, который по условиям контракта имел право настаивать на публикации своей статьи. Но, скорее всего, Сытин, сам решил шагнуть навстречу самодержавию, чтобы его газета заняла «золотую середину» между оппозиционностью и лояльностью. Такое положение вполне приличествовало либеральной, непартийной газете и не отпугивало читателей и достойных авторов.
Кроме того, сочетание в «Русском слове» критики правительства с прославлением Романовых должно было способствовать и книгоиздательской деятельности Сытина. Ведь он стремился расширить свое влияние на рынке учебной литературы и вполне мог посчитать целесообразным выбить почву из-под порочащих его обвинений в подрыве существующего строя. Пока что, в 1913 году, нападки такого рода предпринимались не только в Государственном совете, Думе и в книжке Пуришкевича, но и в московской Судебной Палате, судьи которой обнаружили в содержании четырех сытинских изданий преступную крамолу.
После того как в начале 1911 года оборвалась череда преследований со стороны официальных ведомств, Сытин получил передышку от судебных баталий с государством. Однако, судя по характеру и времени действия четырех следующих процессов (они совпали с правлением Валентинова в «Русском слове» и начались вскоре после того, как власти помешали изданию «Русского слона» в Петербурге), можно предположить, что в 1913 году правительство вновь осуществило ряд согласованных мер в попытке перетянуть Сытина вправо.
426
Там же, с. 232-233. В блоковской «Новой Америке» поэт окидывает взором страшный степной простор «убогой Руси» и с горечью видит, что его «роковая, родная страна» похожа на нищую богомольную старушку. Но вот вдали он замечает «фабричные трубы», «многоярусный корпус завода», и его «другая волнует мечта» – мечта о России-невесте, обрученной с «черным углем», и в надежде на их союз рождается образ последних двух строк: «То над степью пустой загорелась/Мне Америки новой звезда!» На протяжении 1916 г. Блок будет давать в «Русское слово» стихи, но не опубликует ни одного произведения в прозе.
427
Тогдашний редактор иностранного отдела «Русского слова» К.В. Орлов свидетельствует, что Сытин предоставил Дорошевичу полную свободу действий, ибо, писал Орлов, «Сытин его побаивается, и притом его одного. Никакой единоличный редактор в Русском слове невозможен, потому что с каждым приездом Дорошевича в Москву он должен будет стушевываться: Дорошевич не терпит ничьего мнения и всех заставляет делать все по-своему». Цитируется по кн.: М. Лемке «250 дней в царской ставке [25 сент.1915-2 июля 1916] (Петроград, 1920), с. 177-178.